Все предусмотрел, чтобы при таком изобилии народа не вышло путаницы, неразберихи, какого-нибудь бестолкового скопления граждан, здоровье и нервная система которых и без того подорваны различными потрясениями, войной и революцией.
«Итак, на похороны Ильича район направляется по следующему маршруту, – писал Макар Стожаров красивым размашистым почерком с нажимом, лиловыми чернилами. – Таганка, Астаховский мост, Солянка, Варварская площадь, Лубянский проезд, Лубянка, площадь имени Свердлова, площадь Революции, проезд между Историческим музеем и Кремлевской стеной, Красная площадь, Варварка, Солянка и обратно.
Все участники указанного шествия должны одеваться тепло, – предписывал он в своем циркуляре. – На ногах валенки, теплое пальто, шапку, закрывающую уши, теплые варешки – имея в виду, что на Красной площади придется простоять от 1–2 часов, принимая во внимание существующие большие морозы, а также порядок, который требуется от делегации.
Партийным ветеранам и восходящей молодежи, – даже не указывал, а чисто по-человечески просил Макар, – необходимо поддерживать строгий порядок, помня, что на нас возлагаются большие надежды в смысле дисциплины, во избежание давки и многочисленных несчастных случаев во время погребального шествия.
ПРИМЕЧАНИЕ: Ввиду острого мороза, а также краткости времени на стоянках рекомендуется всем участникам делегатам прибывать точно к указанному времени, не допуская никаких опозданий. Уход будет точно в установленное время. НЕ прибывшие вовремя не останавливают прибывших. Процессия тронется без них, тем самым оставляя за бортом опоздавших.
Вышеизложенное считать обязательным», – подводил он итог, расписывался, ставил печать, забирал копии домой в Большой Гнездниковский и складывал в свой заповедный сундук.
Если б мог, он сложил туда хруст снега под башмаками, клубы пара, вырвавшиеся из лошадиных ноздрей, траурные звуки Вагнера и Моцарта, неожиданно поднявшийся ветер, запах хвои, сосновой смолы, сам воздух, которым дышали в те горькие дни. Он бы и лепешку заледенелого навоза включил в эту патетическую композицию, повинуясь важности мгновения.
Сундук свой, наполненный удивительным и драгоценным, как редкая жемчужина, конгломератом, Макар Стожаров пронес сквозь тьму времен, войну и перемену мест.
Вечером в Леонтьевском переулке, в здании Московского Комитета партии, состоялся митинг прощания. Огромный зал был убран торжественно и траурно. В центре над сценой – свежий гипсовый бюст Ильича глядел на овец, потерявших пастыря, словно говоря: «Как вы без меня будете – не знаю…»
Ораторов слушали, затаив дыхание, долго и горячо говорил Луканов, секретарь болгарской компартии, его сменил маленький сухонький старый большевик Свидерский, один за другим всходили на трибуну скорбящие железнодорожники:
– Ленин оттолкнул корабль от берега темноты и нищеты, а к берегу света и социализма, к этой желаемой бухте, мы еще не причалили. Кто теперь поведет корабль, кто?..
– Вождя-титана не стало, так мы, беспартийные вятичи, требуем, чтобы коммунистическая партия была единой, без дискуссий! А тем, кто пытается вести дискуссии, открыто заявляем: «Идите к гробу отца, скажите, что будем единством партии выполнять его заветы».
– При жизни его мы чувствовали себя как бы «у Ильича за пазухой». Нет больше среди нас Ленина, – крушились делегаты со станции Москва-Брянская, – но он завещал нам стальную коммунистическую партию.
Григорий Зиновьев, хотя и напустился в неурочный час на «Апрельские тезисы» и, в пику Старику, посчитал Октябрьский переворот блажью и сумасбродством, но был в своем праве, поскольку никто из ленинской свиты, глядевшей Ильичу в рот, не прожил обок с ним такую прорву времени. Чего стоит переезд через Германию в Петроград в пломбированном вагоне? А шалаш в Разливе! А годы и годы в эмиграции?
Старик – баламут, инспиратор, помешанный на коньках, важнейшие стратегические вопросы решались им на катке, вечно всех подковыривал, подзадоривал поздней осенью купаться в горных речках, чуть Левушку Каменева со свету не сжил, когда тот отказался лезть в ледяную воду. В Швейцарии с велосипедом тоже: давай да давай прокатимся на горном бицикле. Ну, сели на «шнайдер-тандем», покатили, в белых штанах, черных гетрах, соломенных шляпах.
Старик ломит в гору наудалую, натужился, красный весь, обливается потом. Зиновьев: «Владимир Ильич, поворачивай обратно? К чему такие потуги?» А он: «Пока до вершины не доедем, не свернем!» «Ей-богу, если б я всю дорогу не жал на тормоза, скатились бы вниз и разбились», – признался простодушно Зиновьев. И эти тормоза тот припомнил другу в канун революции. Уже в метафорическом смысле. И в «Завещании» наплел несуразицу, дескать, Зиновьев и Каменев не случайно заколебались в октябре, для этого у них были серьезные предпосылки. Впрочем, не место и не время говорить о размежеваниях. Мир праху твоему… И да здравствует Мировая Революция!
Зиновьева на трибуне сменил Бухарин (Панечка говорила, Коля ее по-дружески предупреждал: в случае провала революции махну в Бразилию, ловить бабочек! В тюрьме, на Лубянке, вместе с Зиновьевым, окончит он свои дни).
– О, зачем его нет? Он отнял у нас радость жизни, – простонал свидетель и горестный очевидец последнего вздоха Ленина в Горках (Бухарин утверждал, что Ленин умер у него на руках, но Паня подозревала – это он так, для красного словца). – Я много думал, что главное в Ильиче? И понял: чуткость к запросам масс. Точно было у него неведомое чувство, которое позволяло ему тонким ухом прислушиваться, как растет под землею трава, как бегут и журчат подземные ручейки, какие думы бродят в головах бесчисленных тружеников земли.
«Надо бы принять Бухарина в Ассоциацию пролетарских писателей», – отметил про себя историк литературы Львов-Рогачевский, всходя на трибуну.
– В эти траурные дни, – сумрачно проговорил он, – хочется подумать о будущем нашей литературы, вся история которой – это попытка совлечь с себя ветхого человека, преодолеть гамлетизм, обломовщину и нехлюдовщину, карамазовщину и каратаевщину. Но если когда-то, как говорил пушкинский Онегин, мы все глядели в наполеоны, то в наши дни – и русский, и немец, и китаец, и турок, радостно творя новую жизнь, «глядят… в ленины»!
Аплодисментами встретили наркома Луначарского, некогда ярого противника «вооруженной авантюры» Ленина, но вовремя признавшего свои воззрения ошибочными.
– К галерее мировых деятелей, место которым во всечеловеческом Пантеоне, – заговорил Анатолий Васильевич, вдохновенный и немного напыщенный, как его пьесы для самодеятельных театров, – прибавилась еще одна чарующая личность. Я всегда удивлялся, какой вокруг Ильича веет ветер, ветер вершин. Но в его глазах, колючих, как булавки, на самом деле не было ничего, кроме сострадания и любви. Что двигало им? – воскликнул оратор, блеснув стеклами пенсне, и победоносно оглядел зал. – Честолюбие? Властолюбие? Нет! Откуда же этот неудержимый поток энергии? Почему такая суровая расправа с врагами? Для осуществления высоких идеалов!
Кого бы ни потчевал замысловатыми речами Анатолий Васильевич, – солдат на фронте, пролетариев или интеллигентов – он ощущал себя проповедником в храме, за что Плеханов прозвал его «Блаженным Анатолием». Спустя девять лет, отосланный с глаз долой в Испанию, блаженный Анатолий умрет по дороге от сердечного приступа в маленьком курортном городке Франции, так и не достигнув места назначения.
