– Здравствуйте! Я любимый человек вашей жены.
– Очень приятно, – ответил Макар.
Панечка дядю Сашу потом за это чуть не убила.
Стожаров же – пес лукавый, тощий, поджаристый, будто в катакомбах провел не один десяток лет, питался манной небесной, сам себя звал шутливо «костяком революции», так вот этот страхолюдина, Паня говорила сердито, мгновенно мог охмурить любую голодранку. Глаза сияют – живой, весь как есть золотой, неутомимый возлюбленный, храбрый вояка, и такой хохмач – всех переиграет. Да еще он явно обладал волшебным даром внушения мыслей на расстоянии, что вознесло его на высочайшие пики агитации и коммунистической пропаганды, ибо он мог это делать молча, не раскрывая рта.
Фамилия дяди Саши была Сыроешко.
Обычная украинская фамилия, но на московский вкус она звучала довольно несуразно, и Панечка подумывала при оформлении отношений дать Саше фамилию Стожаров, хотя предчувствовала, как будет веселиться Макар.
– Вчера я бежал-бежал, – рассказывал ей дядя Саша, – лег на лавочку и затих. И вдруг на меня сели две синицы. Потом еще и еще. Семь синиц сидели на мне, прыгали, скакали и клевали мне голову и ноги. Так приятненько. – Он любил в парке кормить синиц с ладони, поэтому от него в постели всегда оставались жареные семечки.
Саше хотелось, чтоб все было полным смысла в этом громадном вихре суеты, а его жизнь, ну то есть его и Панечки – присоединилась к великому течению миров, к ритму звезд. Он учил ее наслаждаться существованием и сиять потаенным светом. А то она по сравнению с ним была, как бы это выразиться, немножко твердокаменная.
Но он не отчаивался:
– Ничего, – говорил, – я всегда любил камни. Камни нам главные родственники. Стоит заглянуть в себя, первое, что нас встречает – это глубокая ностальгия по состоянию минерала до рождения жизни, когда еще все было спокойным и неподвижным. Это ж наши древние эволюционные корни!
Иногда он упрекал Паню:
– Я вижу, ты и улиток не любишь. Ты не чувствуешь красоту беспозвоночных… – Набирал виноградных улиток в стеклянную банку и сидел, наблюдал за их жизнью.
А когда она обижалась, бормотал ей ласково:
– Ты моя улитка – то высунешь рожки, то всунешь.
Но у них было серьезное расхождение в политических убеждениях. Дядя Саша не то чтобы принял в штыки, но как-то абсолютно не приветствовал революцию.
– Там нет ничего, – говорил, – за что я готов умереть.
Десять лет диктатуры пролетариата, которые пережила молодая Страна Советов, дядя Саша называл «безвременьем» и «лихолетьем». Панечка подсовывала ему читать Ленина, Сталина, Маркса, а он только смеялся и заявлял, мол, чует его сердце, это полная чушь.
– Я бы так не полагалась на голос сердца, – возмущалась Панечка.
– Ну и зря! – и он обнимал ее.
А утром на стенках висели карикатуры – дядя Саша неплохо рисовал: большевики с тяжелым взглядом – все красные – руки до колен.
– ОГПУ по тебе плачет, – сурово предупреждала Панечка.
А он отвечал, свободный ото всех тревог:
– Я буду молиться, чтобы ваша участь на небесах была как можно менее ужасна.
Стожарова он звал «месопотамский царек».
Макар же со своей стороны потешался над возлюбленным Панечки:
– Кто это тут, – он спрашивал, будучи проездом в Москве, в редких случаях забегая к бывшей жене и дочке с кульком карамели, появляясь нежданно и сверкая как звезда, – кто тут расхаживает в моей пижаме и моих тапочках? Да это Сан Саныч Сыроежка, профессор кукурузных наук!..
Дядя Саша такой был трогательный, в любой момент, как правило самый неподходящий, мог проронить, к примеру:
– А знаете ли вы, что у дрозофилы в пропорциональном отношении к телу самый большой детородный орган из всех обитателей Земли?!
На что Макар обязательно скажет, расправив плечи:
– Самый большой детородный орган здесь – у меня! Надеюсь, никто не будет это оспаривать?!
Впрочем, именно Макар, пользуясь своим высоким партийным статусом, пристроил «панькину сыроежку» на полставки в Московский трест зеленых насаждений.
Казалось, не было дня, чтобы Иона выпустил из рук трубу, он просто не мыслил себя без инструмента – любого; окажись в его руках скрипка, она звучала под его смычком то гобоем, то контрабасом, то виолончелью, даже валторной и трубой – в полнейшем их богатстве и блеске.
Скрипка несовершенна, говорил Иона, я не люблю ее, только ни слова Зюсе! Что там любить – деревяшка и четыре струны. Но с ее помощью приоткрывается дверь в иные миры, она – ключ. Да, скрипка несовершенна, но ведь и человек несовершенен…
Ладовое изобилие скрипки влекло Иону, при том что он был законченный духовик. Со своею начищенной трубой Иона встречал на вокзале генерала от инфантерии Алексеева, провожал солдат на фронт, играл на благотворительных концертах для раненых и сирот, вечерами выступал перед рыбаками на берегу Десны, дудел в «Иллюзионе», а там и – на ночь глядя – пускался в дальний путь.
Иной раз он ухитрялся сыграть попурри на трех подряд свадьбах: гремучую смесь из мазлтов, кале базецн, олфен ди мехутоним перед свадебным балдахином – неважно, соло или на паях с тамошними музыкантами: те, в случае отказа, угрожали переломать ребра заезжему выскочке.
Разумеется, Иона брал их в долю без лишних споров – свою угрозу деревенские лабухи вполне могли привести в исполнение, поэтому где бы ни появлялся Блюмкин, повсюду начиналось ликование, будто настали дни искупления и воссиял свет любви.
Однажды Иона отчебучил такое, что это вошло в хасидские предания. Во время праздника субботы, когда люди кружились в танце, он вдруг неожиданно смолк. Его, конечно, спросили – зачем он оборвал всеобщее веселье на пике восторга?
Иона ответил вопросом на вопрос, протирая мягкой тряпочкой очки:
– А что бы вы хотели? Чтобы танец угас? И мы разошлись с ощущением поражения?
Паня всегда нервничала, когда дядя Саша задерживался в университете.
А он – пылкая, преданная душа (на него, конечно, многие засматривались), ей отвечал свободолюбиво:
– Ну что, нельзя раз в неделю припоздниться с друзьями в библиотеке?
У него была старинная гитара, семиструнная, в хорошем состоянии, как ни странно. Он любил наигрывать и распевать романсы.
Пойте, цыгане, вы песню родимую,
Горе забудьте свое.
Только услышу я песню любимую,
Счастье вернется мое…
Но если Панечка сильно была не в духе, исполнял что-нибудь из революционного репертуара: «Я знаю, друзья, что не жить мне без моря, как морю не жить без меня…»
– Фу, какая самоуверенность! – ворчливо отзывалась Паня.
