– Ну почему сразу врач… Просто хочется…
– Слушай, Симка, если бы я не знала, что у тебя гипертонический криз, я решила бы, что ты затащила в мою постель своего любовника! Вообще-то, это тебе не свойственно, но, может быть, как раз под влиянием повышенного давления…
– Тс! – Симона приложила палец к губам. – Тань… ну… ты права… Понимаешь, я болела, болела… Фенстер пришел меня навестить, ну и… Погуляй, пожалуйста, хоть бы и без саго… Мы быстренько…
– Симка! Ты что?! У тебя же давление!!
– Нет у меня уже никакого давления! Клянусь! Мне вчера столько уколов сделали, что сегодня оно у меня как у новорожденной! Погуляй, а Тань!
– Симона, совесть-то у тебя есть?! Это же моя квартира!! Я пришла с работы и элементарно хочу есть! Кстати, в магазине я все купила! – Она потрясла перед Симиным обнаженным соском объемистым пакетом. – Хотя, конечно, саго у меня нет!
– Тань, ну вот честное слово, все это в первый и последний раз! Клянусь! Я же обещала наставить Рудельсону рога! Ты помнишь?! Я только это сейчас быстренько сделаю и – все!!! Двадцать минут – и можешь возвращаться! Черт с ним, с саго! Это я так, к слову сказала… Сама не знаю, почему саго вырвалось, а не, скажем, пшено или макароны.
– А Жертву почему в коридор выбросила? – почти сдалась Татьяна.
– Да понимаешь, она в самый ответственный момент Фенстеру на спину вскакивает! Мы почему и задержались! Если бы не эта тварь, то ты вернулась бы в привычную обстановку: я – в постели, а Юлик – на стуле.
Татьяна с мученическим лицом начала застегивать куртку. Обрадованная Сима чмокнула подругу в щеку и еще тише зашипела:
– Тань, я вообще, наверно, скоро от тебя съеду… к Юлику! Вот дождемся «Мужа на час»… чтобы и тебе, значит, тоже хорошо было… Несколько дней всего и осталась до прихода мастера… Я и съеду!!
Татьяна пожала плечами и вышла из квартиры. Куда пойти? Не в магазин же, в самом деле! Она вспомнила Симино саго и рассмеялась вслух. Обойдется как-нибудь и без саго! С Фенстером! Надо же, Сима все-таки пала. А ведь она любила Марка. Татьяна это видела. Как же он этого не оценил? А, собственно, чего ему это ценить? У него этой любви навалом от разных других теток и очень даже молоденьких девушек. Она, Татьяна, и сама чуть не… Лучше об этом не вспоминать. Марк очень красивый мужчина. Не как Фенстер, по-свирепо-звериному, а по-настоящему. Классически. С него бы портреты писать, и чтобы он был во фраке и с борзыми собаками с гнутыми спинами…
А вот Дунаев, он другой. Простой. Не аристократ. Как все. После дня рождения Гришмановской он дня два смотрел на нее с выражением побитой собаки, а потом все-таки опять увязался провожать после работы. Татьяну трясло от его присутствия рядом. Она с трудом держала себя в руках и все время твердила только одно слово: «Нет!», хотя все внутри ее кричало: «Да!» Она так часто теперь мечтала о Дунаеве, что он уже стал казаться ей самым замечательным мужчиной Санкт-Петербурга и близлежащих областей. Лучше обаятельно-звероподобного Фенстера, лучше классического красавца Рудельсона и, что гораздо важнее, лучше ослепительных мачо с рекламных щитов. Эти самые мачо как-то побледнели на фоне Олега и в питерской промозглости теперь казались ей смешными без шарфов, кепок и зонта. Она посоветовала бы им застегнуться, побриться, бросить рекламировать сигареты и найти себе хороших, порядочных девушек для создания крепких семейных отношений, тем более что она, Татьяна, теперь не сможет уделять им былого внимания. Когда вчера возле подъезда Дунаев взял Татьяну за руку, она испугалась. Ее растущее чувство к нему уже не умещалось в организме. Оно могло перелиться из нее в Олега через руку, как по кабелю, и тогда конец… Она выдернула свою ладонь из его руки и как какая-нибудь восьмиклассница-несмышленыш опять сбежала домой. Глупо и стыдно, и все-таки правильно…
Татьяна шла по улице, купаясь в мыслях об Олеге. Несмотря на почти уже зимний холод она разрумянилась и даже размотала шарф. Неужели она влюблена? Смешное слово. Влюбленными бывают все те же восьмиклассницы-несмышленыши. Ей, Татьяне, скоро сорок. Тоже нашлась Наташа Ростова! А что? По возрасту она, конечно, годится этой Наташке в матери, а по любовному опыту они почти ровесницы. Честно говоря, у нее и опыта-то никакого нет. Татьяна, конечно, не раз была влюблена в юности, как любая другая девушка, но чаще всего безответно. Да что там чаще… Всегда безответно… А если уж быть до конца откровенной, то опыт ее взаимоотношений с мужским полом был ограничен всего одной связью, не столько даже любовной, сколько сексуальной. Тогда они еще жили с отцом и матерью на улице Некрасова. Их соседом по лестничной площадке был очень красивый мальчик, по имени Володя Карпинский, в которого были влюблены все девочки не только их двора, но и нескольких соседних. Володя был черноволос, кудряв, смугл лицом и обладал огромными антрацитовыми очами. Татьяне он, конечно, тоже нравился. Она называла его мальчиком из Неаполя, потому что он казался ей чем-то похожим на героя одноименного мультфильма. Мальчик из Неаполя Татьяну совершенно не замечал, что было неудивительно, потому что ее, серенькую мышку, не замечал вообще никто. Девчонки их двора завидовали территориальной близости Татьяны к Карпинскому и очень часто просили ее рассказать им что-нибудь о нем или передать записку. Она выдумывала всяческие истории, из которых было отчетливо видно, какие они с Володей большие друзья, и исправно работала почтальоном. О том, что он когда-нибудь обратит на нее внимание, Татьяна даже и не мечтала, потому что это было все равно что мечтать о каком-нибудь артисте или космонавте. Рядом с их подъездом была проложена девчачья тропа, по которой каждую минуту дефилировали под ручку две-три юные особы, надеясь привлечь к себе внимание Володи. Карпинский упивался своим могуществом и ни до одной из них так и не снизошел, потому что считал, что всегда успеет, что лучшие девочки ждут его совсем в другом месте, нежели тривиальный ленинградский двор-колодец.
А когда им исполнилось по пятнадцать-шестнадцать лет, все вдруг переменилось, все мальчишки их двора выросли, многие вытянулись чуть ли не в двухметровых богатырей, один Карпинский почему-то по-прежнему оставался ниже среднего роста. И это было бы еще ничего, поскольку низеньких девочек вполне достаточно, а глаза мальчика из Неаполя по-прежнему оставались черны и знойны, и волосы продолжали тугими кольцами падать на высокий лоб. Дело отяготилось еще и тем, что чудесная смугло-медовая кожа Карпинского покрылась отвратительными гнойными прыщами. Любовные записки перестали поступать, девчачья тропа заросла сорной травой. Татьяна всегда вздрагивала, когда натыкалась взглядом на воспаленную щеку мальчика из Неаполя, и очень жалела его. Ей казалось, что Володю заколдовала та самая злая колдунья, которая в мультфильме пыталась разорвать своими черными когтями земной шар. Татьяне снилось, что она, почти как в русской народной сказке, находит шкатулку, в которой лежит яйцо. Яйцо было кирпично-красное, будто выкрашенное луковой шелухой на Пасху. В яйце, естественно, находилась игла, на кончике которой и висела жизнь злой колдуньи. Татьяна ломала иглу, колдунья с аэродинамическим самолетным гулом рассыпалась в пыль, а мальчик из Неаполя мгновенно вырастал до размеров Кешки Романова из пятьдесят второй квартиры. Его кожа разглаживалась и снова приобретала бархатистость, смуглость и румяность… Некоторые сны кончались жаркими поцелуями. Татьяна просыпалась в испарине и в состоянии сумасшедшего счастья. Когда она на лестничной площадке встречалась взглядом с Володей, то не замечала уже ни воспаленных щек, ни маленького роста. Она вспоминала его поцелуи из собственных снов и трепетала всем телом.
