А тебе скажу: слаба, брат, душа у ерша, коли у него щетинка
дыбом не стоит...
Насмешливые слова старика обидели и озлили Фому. Он
отвернулся в сторону и сказал:
— Не можете вы без вывертов без этих говорить...
— Не могу! — воскликнул Маякин, и глаза его тревожно
заиграли. — Каждый говорит тем самым языком, какой имеет. Суров я кажусь? Так,
что ли?
Фома молчал.
— Эх ты... Ты вот что знай — любит тот, кто учит... Твердо
это знай... И насчет смерти не думай... Безумно живому человеку о смерти
думать. «Екклезиаст» лучше всех о ней подумал, подумал и сказал, что даже псу
живому лучше, чем мертвому льву...
Приехали домой. Вся улица перед домом была заставлена
экипажами, и из раскрытых окон в воздух лился громкий говор. Как только Фома
явился в зале, его схватили под руки и потащили к столу с закусками, убеждая
его выпить и съесть чего-нибудь. В зале было шумно, как на базаре; было тесно и
душно. Фома молча выпил одну рюмку водки, две, три... Вокруг него чавкали,
чмокали губами, булькала водка, выливаемая из бутылки, звенели рюмки...
Говорили о балыке и октаве солиста в архиерейском хоре, и снова о балыке, и о
том, что городской голова тоже хотел сказать речь, но после архиерея не
решился, боясь сказать хуже его. Кто-то с умилением рассказывал:
— Покойник так делал: отрежет ломтик семушки, поперчит его
густенько, другим ломтиком прикроет да вслед за рюмкой и пошлет.
— По-оследуем его примеру! — гудел густой бас. Фома,
нахмурившись, с обидой в сердце, смотрел на жирные губы и челюсти, жевавшие
вкусные яства, ему хотелось закричать и выгнать вон всех этих людей, солидность
которых еще недавно возбуждала в нем уважение к ним.
— А ты будь поласковее, поразговорчивее... — вполголоса
сказал Маякин, появляясь около него.
— Чего они жрут здесь? В трактир пришли, что ли? — громко и
со злобой сказал Фома.
— Чшш... — испуганно заметил Маякин и быстро оглянулся с
любезной улыбкой на лице.
Но было поздно: его улыбка ничему не помогла. Слова Фомы
услыхали, — шум и говор в зале стал уменьшаться, некоторые из гостей как-то
торопливо засуетились, иные, обиженно нахмурившись, положили вилки и ножи и
отошли от стола с закусками, многие искоса смотрели на Фому.
Он встречал эти взгляды, не опуская глаз, злой и молчаливый.
— За стол прошу! — кричал Маякин, мелькая в толпе людей, как
искра в пепле. — Пожалуйте, садитесь! Сейчас блины дают.
Фома передернул плечами и пошел к дверям, громко сказав:
— Я обедать не буду...
Он слышал неприязненный гул сзади себя и вкрадчивый голос
крестного, говоривший кому-то:
— С горя, — ведь Игнат ему отцом и матерью был!..
Фома пришел в сад на то место, где умер отец, и там сел.
Чувство одиночества и тоска давили ему грудь. Он расстегнул ворот рубашки,
чтобы облегчить дыхание себе, облокотился на стол и, сжав голову руками,
неподвижно замер. Накрапывал мелкий дождик, листва яблони меланхолично шумела
под ударами капель. Долго сидел он, не шевелясь и глядя, как на стол падают с
яблони мелкие капли. От выпитой водки в голове его шумело, а сердце сосала
обида на людей. Какие-то неопределенные мысли зарождались и исчезали в нем;
перед ним мелькал голый череп крестного в венчике серебряных волос, с темным
лицом, похожим на лики старинных икон. Это лицо с беззубым ртом и ехидной
улыбкой, возбуждая у Фомы неприязнь и опасение, еще более усиливало в нем
сознание одиночества. Потом вспомнились ему кроткие глаза Медынской, ее
маленькая, стройная фигурка, а рядом с ней почему-то встала дородная, высокая и
румяная Любовь Маякина со смеющимися глазами и толстой золотисто-русой косой.
Воздух был полон унылых звуков... Серое небо точно плакало, и на деревьях
дрожали холодные слезы. А в душе Фомы было сухо, темно; жуткое чувство
сиротства наполняло ее... Но из этого чувства уже зарождался вопрос:
«Как жить буду?»
Дождь смочил его платье; он почувствовал дрожь холода и ушел
в дом...
Жизнь дергала его со всех сторон, не давая ему
сосредоточиться на думах. В сороковой день по смерти Игната он поехал на
церемонию закладки ночлежного дома, парадно одетый и с приятным чувством в
груди. Накануне Медынская известила его письмом, что он избран в члены комитета
по надзору за постройкой и в почетные члены того общества, в котором она
председательствовала. Ему понравилось это, и его очень волновала та роль,
которую он должен был играть сегодня, при закладке. Он ехал и думал о том, как
всё это будет и как нужно ему вести себя, чтобы не сконфузиться перед людьми.
— Эй, эй! Стой!
Он оглянулся, — с тротуара быстро бежал к нему Маякин в
сюртуке до пят, в высоком картузе и с огромным зонтом в руке.
— Ну-ка, подвези-ка меня! — говорил старик, ловко, как обезьяна,
прыгнув в экипаж. — Я, признаться сказать, поджидал тебя, поглядывал; время,
думаю, ему ехать...
— Вы туда? — спросил Фома.
— А как же? Надо посмотреть, как деньги друга моего в землю
зарывать будут.
Фома искоса взглянул на него и смолчал.
— Что косишься? Небойсь, и ты тоже в благодетели к людям
пойдешь?
— Это как, то есть? — сдержанно спросил Фома.
— Читал я сегодня в газете — в члены тебя выбрали по дому-то
да еще в общество, в Софьино, в почетные... Въедет тебе в карман членство это!
вздохнул Маякин.
— Не разорюсь, чай?
— Не знаю я этого...— съехидничал старик. — Я на счет того
больше, что о-чень уж не мудро это самое благотворительное дело... И даже так я
скажу, что не дело это, а — одни вредные пустяки.
— Это людям-то помогать вредно? — с задором спросил Фома.
— Эх, голова садовая, то есть — капуста! — сказал Маякин с
улыбочкой. — Ты вот ужо приезжай-ка ко мне, я тебе насчет всего этого глаза
открою... надо учить тебя! Приедешь?
— Хорошо!
— Ну вот... А пока что ты на закладке этой держись гордо,
стой на виду у всех. Тебе этого не сказать, так ты за спину за чью-нибудь
спрячешься...
— Зачем мне прятаться? — недовольно сказал Фома
— И я говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоим
отцом, а почет тебе должен пойти по наследству. Почет — те же деньги... с
почетом торговому человеку везде кредит, всюду дорога... Ты и выдвигайся
вперед, чтобы всяк тебя видел и чтоб, ежели сделал ты на пятак, — на целковый
тебе воздали... А будешь прятаться — выйдет неразумие одно.
Они приехали к месту, когда уже все важные люди были в сборе
и толпа народа окружала груды леса, кирпича и земли. Архиерей, губернатор,
представители городской знати и администрации образовали вместе с пышно
разодетыми дамами большую яркую группу и смотрели на возню двух каменщиков,
приготовлявших кирпичи и известь. Маякин с крестником направился к этой группе,
нашептывая Фоме:
