Зато мы уже набрали колоссальный опыт по работе с человеческими остатками и понимали, какие могут встретиться трудности. С этим внушительным базисом Олива вернулась к работе с образцами по индейцам. Как и ожидалось, дело оказалось непростым. Мой приятель Рик Уорд добыл для нас десять образцов тканей мумий из юго-западной части Северной Америки, из Аризоны. Их возраст оценивался примерно в 600 лет. Результаты, как можно догадаться, оказались сравнимы с полученными по Ледяному человеку. Для девяти образцов Олива не смогла получить никакого внятного ответа: что это были за последовательности, были ли они эндогенными или добавились извне – определить оказалось невозможно. Только для одного образца вышло нечто осмысленное. Она смогла амплифицировать многочисленные короткие фрагменты и затем, клонируя эти фрагменты и секвенируя клоны, повторив эту процедуру не раз и не два, показала, что найденные последовательности обычны для современных индейцев. С некоторой досадой мы завершили статью 1996 года такими словами: “Эти результаты показывают, что для подтверждения древности ДНК из ископаемых человеческих остатков требуется существенно больше экспериментальной работы, чем при обычных исследованиях”[35]. В этой фразе, как можно легко заметить, заключалась и скрытая критика в адрес тех, кто публиковал статьи по человеческим материалам.
Несмотря на все усилия Оливы, я решил приостановить работу по человеку. В других лабораториях продолжали выходить статьи, но я понимал, что на большинство этих результатов полагаться нельзя. Все это вызывало лишь досаду и разочарование[36]. В 1986- м я оставил многообещающие медицинские исследования ради того, чтобы разработать новые точные подходы к изучению истории Египта и человеческой истории вообще. К 1996 году я смог предложить новые методы, которые превратили зоологические музеи в настоящие генетические банки; началось изучение генетики мамонтов, гигантских ленивцев, примитивных лошадей и других животных ледникового периода. И все это, конечно, хорошо и прекрасно, но не к тому стремилась моя душа, я чувствовал, что невольно превращаюсь в зоолога.
Конечно, я не просиживал дни и ночи, страдая по этому поводу, но, возвращаясь мыслями к собственному будущему, я снова и снова чувствовал уныние. Не тем я хотел заниматься, я хотел обсуждать человеческую историю, однако выяснялось, что это почти невозможно. В большинстве случаев древнюю человеческую ДНК нельзя отличить от современной. Но потом мне пришло в голову, что я же могу предпринять кое-что гораздо более интересное, более важное для понимания человеческой истории, чем люди бронзового века или египетские мумии. Мне нужно обратиться к другим европейцам, тем, которые жили гораздо раньше Ледяного человека, – к неандертальцам.
Такой поворот сюжета может показаться странным – ведь я только что решил больше не связываться с человеком. Но в этой идее меня больше всего привлекало то, что их ДНК гипотетически должна ощутимо отличаться от современной. И не только из-за того, что они жили 30 тысяч лет назад, но и потому, что они прошли долгую историю, отличную от нашей. Неандертальцы сильно отличались анатомически от современных людей, также существенны их различия с любыми архаичными людьми, населявшими Европу в одно с ними время. Но при этом неандертальцы являются ближайшими родственниками всех ныне существующих людей. Изучая, какие генетические различия отделяют нас от наших ближайших родственников, можно в принципе понять, что позволило предкам современных людей обособиться от остальных животных на планете. По существу, мы собрались изучать самую фундаментальную часть человеческой истории – происхождение людей современного облика, прямых предков каждого сегодняшнего человека. Такое исследование должно показать, насколько неандертальцы связаны с нами. Да, неандертальская ДНК казалась мне наипрекраснейшей целью. И к тому же волею провидения я попал в Германию, где находится долина Неандерталь, откуда как раз происходят первые находки неандертальцев вместе с типовым образцом, эталоном для определения всех неандертальцев. Мне отчаянно хотелось найти подходы к музейной публике в Бонне, где хранился этот типовой экземпляр. Я понятия не имел, насколько строг куратор музейных коллекций и разрешит ли он взять образец. Недаром ведь этого эталонного неандертальца некоторые называли (вероятно, желая затушевать кое-какие аспекты германской истории XX века) самым знаменитым немцем. Он считался неофициальным национальным достоянием.
Я ломал голову несколько месяцев. Мне, как никому, было известно, сколько требуется изворотливости, чтобы ладить с музейными кураторами; ведь им приходится охранять ценные экспонаты для грядущих поколений и одновременно способствовать исследованиям. Мне встречались такие, которым главное было показать свою власть; они отказывались дать образец, даже если возможный результат решительно перевешивал ценность крошечного кусочка, нужного для исследования. Если с подобными людьми не найти сразу нужной интонации, то потом они из-за обычной гордости уже не решаются изменить собственному слову. И пока суд да дело, однажды по случайному и знаменательному совпадению мне позвонили из Бонна. Звонил Ральф Шмитц, молодой археолог, ответственный – вместе с куратором боннского музея – за коллекцию с неандертальскими костями. Не помню ли я нашу беседу несколько лет назад, спросил он.
Ральф напомнил, что в 1992 году спрашивал, каковы шансы выделить ДНК неандертальца. Этот разговор совершенно испарился из моей головы, мне много встречалось подобных ему кураторов и археологов. Но теперь я вспомнил. Тогда я открыл было рот сказать: да, шансы есть, и неплохие, и пусть кураторы поскорее передадут мне кусочек кости… Но не поддался первому лукавому порыву. Быстро сообразил, что лучше быть честным, тогда дальше продвинешься. Вместо этого я ответил, что шансы на успех, на мой взгляд, примерно 5 процентов. Ральф поблагодарил меня, и с тех пор я больше ничего о нем не слышал.
И вот теперь, четыре года спустя, он снова звонит. И говорит, что они согласны дать нам кусочек неандертальской кости из долины Неандерталь. Как выяснилось позже (Ральф рассказал мне), к ним в музей пришли другие с теми же просьбами и утверждали, что практически наверняка получат ДНК из образцов. В музейной администрации решили узнать стороннее мнение и поручили Ральфу найти мои контакты и спросить. Оказалось, что этот народ является прямой противоположностью тем музейным обструкционистам, которых я так боялся. Как я обрадовался!
Далее потянулись недели переговоров с музеем, сколько материала и из какой части скелета можно получить. В распоряжении музея находилась примерно половина скелета взрослой особи мужского пола. Наш опыт показывал, что наилучшие результаты получаются из образцов плотной костной ткани, например головки плечевой кости или бедренной, или из корня зуба, немного хуже из тонких костей типа ребер. В конце концов мы сошлись на кусочке правой плечевой кости, той, где нет никаких гребней или других анатомических деталей, по которым судят о креплении мускулатуры к костям. Кроме того, нам ясно дали понять, что самостоятельно взять образец не разрешат. Ральф с коллегами приехал к нам в Мюнхен, и мы снабдили их стерильной пилой, защитной одеждой, стерильными перчатками, контейнерами, в которых будут храниться образцы. И они уехали обратно. В итоге все обернулось к лучшему – я в трепетном почтении перед эталонным неандертальцем не смог бы отпилить от него кусок нужного размера, постарался бы взять как можно меньше, и тогда успеха бы нам не видать.
