В ряде случаев во времена брежневской эры Никсон и его соратники оказывались в состоянии прямой конфронтации с советским руководством, когда советское стремление к власти еще не было разрушено. И мы считали их грозными противниками. Массированное наступление на коммунистическую систему в условиях ядерного паритета обещало быть длительным и ожесточенным. После Вьетнама и в разгар «Уотергейта» мы оказались в положении пловца, который только что чуть не утонул, а его сейчас пытаются уговорить переплыть Ла-Манш и обвиняют в пессимизме, когда он не проявляет энтузиазма от такой перспективы. Джексон отличился на бастионах геополитической борьбы с коммунизмом и готов был действовать в том же духе. Этого не скажешь о многих его последователях, чью искренность мы ставили под сомнение гораздо меньше, чем твердость убеждений.
Во время международного кризиса президент является главным координационным центром для правительства. С одной лишь этой точки зрения период «Уотергейта» вряд ли был идеальным моментом для начала продуманной политики советско-американской конфронтации. Шел процесс импичмента президента; раны Вьетнама все еще были открыты; а недоверие к администрации было настолько велико, что после того как Советы открыто выступили с угрозой вмешательства в войну на Ближнем Востоке, один весьма уважаемый журналист на пресс-конференции в октябре 1973 года счел для себя возможным задать вопрос, не приведены ли Вооруженные силы Соединенных Штатов в состояние повышенной готовности для того, чтобы отвлечь внимание от «Уотергейта».
Это противоречие превратилось в известные еще со времен Джона Куинси Адамса дебаты по вопросу о том, будут ли Соединенные Штаты довольствоваться утверждением собственных моральных ценностей или обязаны начинать крестовый поход в их защиту. Никсон пытался соотнести цели и задачи Америки с ее возможностями. В этих пределах он был готов воспользоваться влиянием Америки для пропаганды ее ценностей, что доказывается его поведением по вопросу еврейской эмиграции. Его критики требовали немедленного воплощения в жизнь универсальных принципов и нетерпеливо отмахивались от вопроса о целесообразности как доказательства морального несоответствия или исторического пессимизма. В своем утверждении о том, что американский идеализм подвергается дискриминации, администрация Никсона полагала, что она исполняет важную просветительскую функцию. Как ни парадоксально, но в тот момент, когда Америке говорили, что она должна научиться определять пределы геополитических возможностей на примере Вьетнама, фигуры общенационального масштаба — некоторые из них были в авангарде критикующих вьетнамскую политику — требовали, чтобы страна выбрала курс неограниченного и глобального вмешательства по гуманитарным вопросам.
Как потом покажут годы пребывания Рейгана на президентском посту, более решительная политика по отношению к Советскому Союзу породила ряд успехов и достижений, хотя эти успехи стали очевидны лишь на позднейшей стадии советско-американских отношений. Но когда только разгорались дебаты по поводу разрядки, Америке еще предстояло оправиться после Вьетнама и позабыть про «Уотергейт». А у советских лидеров должна была произойти смена поколений. Но то, как разворачивались дебаты в начале 1970-х годов, однако, позволило сохранить определенный баланс между идеализмом, пронизывающим все великие американские инициативы, и реализмом, предопределенным переменой глобальной обстановки.
Критики разрядки до предела упростили свои доводы; администрация Никсона содействовала образованию тупика, излишне педантично отвечая на все вопросы. Уязвленный нападками со стороны бывших союзников и друзей, Никсон отвергал критику в свой адрес как политически мотивированную. Какой бы верной ни могла быть эта его оценка, вряд ли надо обладать глубинной проницательностью, чтобы обвинять профессиональных политиков в наличии у них политических мотивов. Администрации следовало бы задать себе вопрос, почему так много политиков считают для себя целесообразным присоединиться к лагерю Джексона.
Оказавшись в тисках между причесывающим под одну гребенку морализаторством и чрезмерным упором на геополитику, американская политика к концу срока пребывания Никсона на посту президента оказалась в тупике. Поскольку пряник роста торговли был убран, а кнут роста оборонных расходов или даже готовности противостоять геополитическим конфронтациям пока отсутствовал, переговоры об ОСВ зашли в тупик; поток еврейской эмиграции из Советского Союза превратился в тоненькую струйку; коммунистическое геополитическое наступление возобновилось с направлением кубинского экспедиционного корпуса в Анголу, которая установила коммунистическое правительство у себя, в то время как американские консерваторы выступали против ответной сильной американской реакции. Я указывал на эти трудности следующим образом:
«Если одна группа критиков подрывает переговоры по контролю над вооружениями и отрезает путь к развитию в будущем более конструктивных связей с Советским Союзом, в то время как другая группа рубит наши оборонные бюджеты и разведывательные службы, затрудняя американское противодействие советскому авантюризму, они, объединившись, — независимо от первоначальных намерений каждой из группировок, — закончат разрушением способности страны вести сильную, творческую, сдержанную и благоразумную внешнюю политику»
[1034].
Так случилось, что даже крупные дипломатические достижения этого периода были полны противоречий. Американская дипломатия, добившаяся доминирования на Ближнем Востоке с 1973 года и резко сократившая советское влияние в этом стратегически важном регионе, в течение ряда лет объявлялась безуспешной, пока темпы наступления мирного процесса не развеяли сомнения даже скептиков.
Та же судьба постигла и то, что потомки назовут значительнейшим дипломатическим достижением Запада, — Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, в котором приняло участие 35 государств и результатом которого явились Хельсинкские соглашения. Этот громоздкий дипломатический процесс имел в своей основе глубоко укоренившееся у Москвы чувство неуверенности в себе и неуемную жажду легитимизации. Даже создав гигантский военный комплекс и удерживая под собой десятки стран, Кремль действовал так, будто он постоянно нуждался в подтверждении гарантий. Вопреки огромному и постоянно растущему ядерному арсеналу, Советский Союз требовал от приговоренных к мусорной свалке истории стран некоей доктрины, при помощи которой освящались бы его приобретения. В этом смысле Европейское совещание стало брежневским заменителем мирному договору с Германией, которого Хрущеву так и не удалось добиться при помощи берлинского ультиматума, — и крупномасштабным подтверждением послевоенного статус-кво.
Точное преимущество, предусмотренное Москвой, вовсе не было самоочевидным. Настойчивость, с которой колыбель идеологической революции стремилась получить подтверждение собственной легитимности со стороны заведомых жертв исторической необходимости, являлась симптомом исключительной неуверенности в себе. Возможно, советские руководители делали ставку на вероятность того, что конференция создаст некие замещающие институты, которые растворят в себе НАТО или сделают ее ничего не значащей организацией.
