– Дурак я, дурак, – жалобно выл он, – за что же я обидел собак?
– Вот именно, за что? – сурово спросил у него Митяй. – Ведь вернее их во всем Макао никого нет…
Устюжанинов облазил почти весь город, собак он нашел только на третий день. Горло у него будто бы веревкой перетянуло, а глаза перестали видеть – их залило слезами. Маркиза и Граф лежали рядом, вытянув лапы в последнем, устремленном куда-то движении. Обе собаки были мертвы.
Выплакавшись, Алеша побежал за Митяем.
Тот пришел, опустился на землю рядом с собаками и долго сидел молча, упершись взглядом в пространство. Потом проговорил негромко, очень спокойно, словно бы решил про себя что-то очень важное:
– Впору мне тоже умереть вместе с ними. А что – и умру! А ты меня, Алешка, похоронишь рядом с Маркизой и Графом. Похоронишь?
В ответ Алеша всхлипнул, – в горле у него сидели слезы, – попросил жалобно:
– Не надо, дядя Митяй!
Кузнецов вздохнул, наклонил голову, соглашаясь с разумным дитятей – Алеша был прав, самоубийство – это не для православного человека.
– Похоронить собак надо по-человечески, – Митяй вздохнул снова, повесил голову. – Они были совсем как люди, даже больше, чем люди. Это были друзья, не способные на предательство.
– Во всяком случае были лучше, чем Судейкин.
– Могилу только выкопать нечем. Ладно, Алешк, – Митяй вздохнул, в груди у него что-то захлюпало, – ладно… Ты сиди здесь, а я схожу на галиот, принесу лопату. Жди меня.
Устюжанинов остался один. Сидел рядом с мертвыми собаками и гладил их головы, перед взором у него колыхалось, расплываясь в мокрые пятна, а затем вновь сбиваясь в сплошную массу, превращаясь в плотный туман, влажное марево.
Митяй вернулся через полчаса – угрюмый, сгорбившийся, с лопатой в руке.
Мертвые собаки были похоронены под тем же кустом, где их нашел Алеша. Устюжанинов вначале подумал, что собаки были убиты лихими людьми, но ни крови, ни ран на их телах не было: Маркиза и Граф умерли. Сами умерли – от тоски по Камчатке, по снегу и тамошним речкам, по соснам и белым, искривленным лютыми морозами березам, умерли потому, что решили умереть… Причина для этого была важная – их предали люди.
Молча, не говоря ни слова, Митяй обхлопал лопатой небольшой глинистый бугорок, выросший над могилой, перекрестил его, перекрестился сам и взял плачущего Алешу за плечо:
– Пошли!
Губернаторское кресло в Макао занимал португалец Сальданьи – небольшой толстый человек с выпуклыми насмешливыми глазами и тонкими, будто проволока усами, пропитанными душистой косметической мазью, отчего усы у него стояли, будто бы были вырезаны из дерева или же действительно скручены из проволоки.
Франсиско Сальданьи скучал по своей родине, по мокрым скалам, на которых стояли крепости с трехметровыми непробиваемыми стенами, страдал, но разом преображался, едва речь заходила о какой-нибудь коммерческой операции.
Обычной коммерческой операцией было для него и приобретение «Святого Петра». Галиот был сколочен крепко, ни одной гнилой деревяшки человек губернатора на судне не нашел – ни в корпусе, ни в оснастке, поэтому Сальданьи быстро согласился на покупку.
Тем более, что цену за него Беневский запросил просто смешную: такие же корабли, стоявшие в Макао, стоили в шесть раз дороже.
Узнав о том, что Беневский продал галиот, первым разъярился Ипполит Степанов. Потный, в солдатской куртке с ярко начищенными пуговицами, в офицерской треуголке, косо сидящей на голове, он ворвался в комнату Беневского и начал кричать на него.
Остановить Степанова, пока он не выговорится, было невозможно, Беневский это знал и потому молчал, ждал, когда Ипполит выдохнется.
Наконец Степанов выдохся и произнес, с презрением кривя губы:
– Авантюрист ты, Беневский!
– Может, ты скажешь, что у меня был какой-то другой выход?
– О твоих проделках очень скоро станет известно губернатору Макао. Я буду жаловаться.
– Жалуйся, – спокойно и беспощадно произнес Беневский.
Угроза Степанова не была пустой, он действительно пожаловался Сальданьи. К нему присоединился швед Винблад – он был тоже недоволен действиями своего приятеля, который в одно мгновение стал для него бывшим.
Порт Макао принадлежал Китаю, а не Португалии. Португалия только арендовала его на некоторое время, поэтому там и сидел в губернаторском кресле лиссабонский дворянин Франсиско Сальданьи; канцелярия лиссабонца приняла жалобу. Китайское правительство также получило жалобу от недовольных чужеземцев, но разбираться в мелкой драке не стало и сплавило бумагу в губернаторскую канцелярию, которая была ему хорошо знакома.
Естественно, Сальданьи, совершивший выгодную сделку, обижать самого себя не стал, не в его это было правилах, – и занял сторону Беневского.
Полуполяк-полувенгр объяснил губернатору, что на корабле его находится нездоровая команда, психованная, обозвал большерецких беглецов «сумасбродными венгерцами», – всех, скопом, – которые готовы удавиться из-за одного австрийского дуката и удавить всех своих ближних.
– А что, разве у венгерцев нет своих монет? – осторожно поинтересовался губернатор.
– Нет! Мозги до этого еще не доросли, – грубо ответил Беневский.
– Чего так?
– Пользуются австрийскими деньгами.
Между прочим, всем, кто прибыл с Беневским в Макао, он запретил креститься по-православному, боялся, что губернатор догадается: команда «Святого Петра» состоит совсем не из «венгерцев».
В результате разбирательства команда галиота почти целиком очутилась в местном застенке, а буйный Степанов и швед Винблад – в раскаленных камерах-карцерах, вместо окон имевших узкие зарешеченные прорези.
Вот во что вылились светлые мечтания о городах солнца и свободной жизни на незнакомых землях, где нет ни господ, ни рабов, а народ занимается только тем, что сочиняет музыку, ест и пьет из золотой посуды, фрукты сами падают с веток деревьев прямо в рот, их даже не надо рвать, а жирные фазаны добровольно приходят на кухню с пучком петрушки в клюве, чтобы улечься на сковородку и потешить желудки свободолюбивых граждан.
С португальскими властями иностранцы объяснялись в основном на латыни, а из всех камчадалов латынь знал только Беневский, да еще лекарь Медер. Но латынь Медера была медицинской…
В общем, большерецкие беглецы попали в серьезную передрягу.
Но и Сальданьи не мог взять да отмахнуться от этого дела, поскольку о нем знали и китайские власти, – пришлось губернатору устроить разбирательство. Разбирательство было, естественно, условным, поскольку стоило только копнуть чуть глубже, как на поверхности сразу же появлялась губернаторская макушка со сбившимся набок париком.
Хоть и признал Сальданьи правоту Беневского, но держать в тюрьме противников его не мог, не имел права. На свободу были выпущены все. Главный противник Беневского, бывший подмосковный помещик Степанов, человек вспыльчивый и одновременно очень решительный, пришел к шефу в комнату и молча намотал на кулак его рубашку.
