– Что нового от Мориса Августовича? – Устюжанинову не терпелось узнать о новостях: новости от Беневского – вот главное, все остальное – второстепенное, проходное…
На лицо Андреанова наползло удрученное выражение, он покачал головой:
– Ничего нового.
– Совсем ничего?
– Было одно письмо, и все – больше ничего. Пропал наш Морис Августович.
– Не каркай, Алексей Батькович! – Устюжанинов ушибленно затряс головой. – Не должен он пропасть. Просто не может… Он не такой.
– Есть хочешь? – неожиданно спросил Андреанов.
– Хочу.
– Моя благоверная напекла банановых лепешек. Очень вкусные получились. Пойдем, угощу. Лучше всяких пирогов. Особенно с чаем! – Женившись, Андреанов сделался разговорчивым, раньше он таким не был.
– А где Чулошников?
– В Таможенном квартале. Ты-то как съездил? Доставил этого самого… ну, негра?
– Он не негр, он – бецимисарк.
– Все равно. Был бы человек хороший.
– Сиави – хороший человек.
– Я так маракую, Алексей, – предстоит нам плыть на Формозу.
– Злая земля.
– Да уж… Не то слово.
– С чего ты взял, что нам придется плыть на Формозу?
– Есть кое-какие приметы, – Андреанов усмехнулся, лицо его, обрамленное небольшой русой бородкой, озабоченно заострилось. – Сердце чует. И не только оно, – Андреанов вначале приложил руку к груди, потом обвел ею пространство. – Ладно. Пошли есть банановые оладьи. В следующий раз Агафья обещает приготовить оладьи из плодов манго.
Матрос Потолов, растолстевший, с расплывшейся физиономией и вяло обвисшим барским животом, больше всего любил лежать после обеда на кровати и рассуждать на всякие «вумные» темы – отчего, например, в океане возникают бури и куда девается ветер, когда пронесется над землей и оставит после себя тишину, почему солнце красное, а не, скажем, синее или зеленое, и зачем на деревьях растут листья, а на кустах распускаются цветы?
При этом, не прерывая рассуждений, Потолов любил почесывать живот – расчесывал так, что пупок его, похожий на пуговицу от генеральского утепленного сюртука, начинал потрескивать, будто намагниченный, и народу, который слушал говорливого матроса, начинало казаться, что пупок вот-вот засветится, как большая дворцовая свеча.
– Здесь, на Иль-де-Франсе, все наоборот, – произносил Потолов важно и от собственной значимости даже приподнимался на кровати, но хватало говоруна ненадолго и он вновь опускал голову на подушку, – не то, что у нас на Камчатке. У нас на Камчатке – осень, деревья сбрасывают свои листья, спать готовятся, а тут деревья полны бодрости, обрастают молодой листвой, у нас в Большерецке весенняя травка проклевывается сквозь землю, птички поют, солнце, а тут – глухая дождливая зима. Все наоборот… Почему?
На потоловское «почему?» никто не мог ответить, и вообще Потолов был способен кого угодно загнать под стол своими неожиданными вопросами.
– Почему все наоборот? – вопрошал Потолов грозно и вопрос его повисал в пустоте.
Вестей от Беневского по-прежнему не было. Почему?
Прошла зима – затяжная, дождливая и, как показалось камчадалам, холодная: сырость просаживала до самых костей, от нее некуда было деться, одежда не просыхала даже в хорошо протопленном доме – тепло не могло одолеть влагу.
Все ждали весну, первый весенний месяц – сентябрь. В сентябре распустятся все цветы Иль-де-Франса, жизнь, подмытая дождем, воспрянет, люди станут людьми, а не какими-то вымокшими тенями.
День первого сентября (на дворе, напомню, стоял 1773 год) выдался по-настоящему весенним, солнце решительно раздвинуло грузные, наполненные влагой облака, осветило землю, и большерецкие беглецы не смогли сдержать улыбок, радостными глазами оглядывали долину Памплимус, хлопали друг друга по спинам, смеялись беспричинно: весна ведь! – так на них подействовало долгожданное солнце.
Четырнадцатого сентября в гавани Порт-Луи встал на якорь потрепанный пакетбот, пришедший из Капштадта – города, расположенного на крайнем африканском юге, южнее Капштадта в Африке, как сказали камчадалам, не было уже ни портов, ни городов, ни деревень.
Когда матросы с пакетбота прибыли на шлюпке на берег, – шумные, громкоголосые, соскучившиеся по земле, – зачалить шлюпку им помог Степан Новожилов – работник Чулошникова.
Степан – мужик проворный, общительный, ловкий, узнал от голосистых матросов, что в Капштадте стоит фрегат-француз «Маркиза де Марбёф» с парусами, украшенными гербом Бурбонов, с двадцатью пушечными стволами, мрачно озирающими пространство по оба борта корабля.
Матросы и рассказали Новожилову, что на «Маркизе» находится очень важный господин, направляющийся на Иль-де-Франс. Плывет он не один – его сопровождают десятка полтора спутников, среди которых три или четыре человека были наряжены в роскошную офицерскую форму.
Судя по рассказам матросов, этим важным господином был Беневский. Новожилов на всех парах понесся в ботанический сад, к своим.
– Беневский скоро будет здесь, – сообщил он с порога запыхавшимся голосом. – Он уже находится в Капштадте.
– Откуда знаешь, Степан? – Чулошников прищурил один глаз. – Сорока на хвосте принесла?
Новожилов пересказал все, что услышал от матросов пакетбота.
– А вдруг это какой-нибудь важный французский генерал? – усомнился в рассказе Чулошников.
– Не-а! – убежденно произнес Новожилов. – Генералы ведут себя малость не так.
– А как?
– Ваше благородие, ты и без меня это хорошо знаешь. Это раз. И два – тот господин с фрегата малость прихрамывал.
Стали ждать Беневского. Но дни сменялись ночами, одна неделя другой, а двадцатипушечная «Маркиза де Марбёф» все не появлялась. Большерецкие беглецы приуныли: может, действительно то не Беневский был, а какой-нибудь бравый французский генерал, либо новый губернатор Иль-де-Франса. Хотя новый губернатор на остров уже прибыл – господин Пуавр.
Дероша отозвали в Париж, служба его на острове закончилась.
Весна находилась в разгаре, остров благоухал – цвело все, даже растения, которые засохли и до последнего времени не подавали признаков жизни, – теперь они распускались пышными нежными бутонами и источали аромат почти неземной.
Однажды рано утром, когда солнце еще только карабкалось на небо, а ботанический сад проснулся лишь наполовину, но тем не менее был полон радостных птичьих криков, в дверь дома, где жили камчадалы, постучали. Стук был громкий.
Заспанный, мало чего соображающий спросонья Устюжанинов пошел открывать, по дороге споткнулся обо что-то и неожиданно для себя подумал: «Было бы хорошо, если б за дверью оказался Беневский…»
Поковырявшись немного с запором, он открыл дверь и тут же издал восторженный крик.
