Однако Плевицкая уже вышла из магазина. Это первая неосторожность, которую совершил Скоблин, ведущий двойную и тройную жизнь восторженного белого русского и одновременно агента ГПУ. Ибо было неосторожно войти в магазин и спрашивать свою жену, когда она утверждала, что он именно в это время ждет ее перед магазином. Правда же, господа присяжные, заключается в том, что Плевицкая решилась уйти из магазина одна. И одна поехала на Северный вокзал. Встретившим ее там друзьям она сказала, что ее муж задержался на несколько минут для починки автомобиля…
У Надежды Плевицкой не оставалось ни одного шанса на оправдание. Эмигрантский журнал «Русские записки» писал в конце 1939 года:
«Судоговорение в процессе Плевицкой и закончивший его неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Обозревателю приходится на нем остановиться — не столько в связи с судьбой, постигшей подсудимую, и со степенью ее ответственности, сколько в связи с тем, что было названо „климатом“ зала суда.
Впечатление присутствовавших на процессе — о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти на роль свидетельницы — или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду — а на суде возможность ее обвинения подвергалась сомнению — и была предметом оживленных споров.
Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, — и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция?
Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.
Но в пользу этого предположения говорили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых — бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Миллером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.
Плевицкая платила тут за тех, кто, по тем или иным причинам, остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу — лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.
Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство — к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была „иностранка“, на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции, — и преступление не первое.
— Надо положить этому конец, — внушал присяжным прокурор.
Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!
Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но, увы, далеко не всеми».
Надежда Васильевна Плевицкая возбудила против себя ненависть почти всего эмигрантского Парижа. Вот какие воспоминания записала в дневнике писательница Нина Николаевна Берберова, автор биографической книги «Курсив мой»:
«И вот я сижу в этом зале и слушаю вранье Надежды Плевицкой, жены генерала Скоблина, похитившего председателя Общевоинского союза генерала Миллера. Она одета монашкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что „охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных грамотеев“.
Она играет роль, и адвокат ее тоже играет роль, когда старается вызволить ее… А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука, как два камня, ложатся на меня. Через десять лет после смерти Плевицкой в тюрьме Рокетт ее адвокат скажет мне, что она вызвала его перед смертью в тюрьму и призналась ему во всём, то есть что она в похищении Миллера была соучастницей мужа…
В перерыве бегу вниз, в кафе… Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокаток, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый русский журналист повторяет в десятый раз:
— Во что она превратилась, боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами… Чаровница!.. „Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала…“».
Собравшиеся в зале эмигранты увидели ее похудевшую, бледную, с выступающими скулами, с запавшими щеками, всю в черном. Темные волосы были туго стянуты черной повязкой, на руках черные перчатки. Поникшая поза, замедленные жесты.
На допросах она теряла самообладание. Участники процесса с чувством презрения и сочувствия одновременно смотрели на то умоляющую, то кидающуюся из стороны в сторону, растрепанную, кричащую, рыдающую, обезумевшую от страха женщину. Сидевшие в зале считали, что Плевицкая избегает или не смеет смотреть на толпу русских людей, потому что чувствует их враждебность — и свое одиночество. Все против одной. Одна — против всех…
Выслушали и показания полковника Бориса Марковича Федосеенко, обвинявшего Скоблина в работе на большевиков. Стоя на свидетельском месте, он обратился к жене Миллера:
— Простите меня, Наталия Николаевна, но при всем моем уважении к вашему горю я должен сказать, что генерал Миллер совершил большую ошибку, не прислушавшись ко мне.
В зале присутствовали генерал Деникин, Владимир Бурцев, бывший советник советского полпредства Григорий Беседовский. Его вызвали свидетелем. Он рассказал, что резидент советской разведки Владимир Янович намекал, что у него есть свой «человечек» около Кутепова, который «хорошо освещает его деятельность» и что он «женат на певице», а скоро «будет еще один, и тогда вся деятельность Кутепова будет проходить перед нами, как под стеклянным колпаком».
— И где этот Янович? — поинтересовался адвокат Морис Рибе.
— В 1937 году расстрелян Ежовым.
Владимир Бурцев искренне полагал, что Плевицкая чуть ли не с детских лет была советским агентом и что именно она втянула в эту работу мужа. Эмигранты убежденно говорили, что, конечно же, не мягкий и влюбленный в жену Николай Скоблин, а властная и корыстная Плевицкая наладила связи с Москвой.
Эмиграция легко забыла о том, что совсем недавно Плевицкая была кумиром русских людей, оказавшихся на чужбине. И эмигрантские газеты писали: «Песни Плевицкой для национального самосознания и чувства дают в тысячу раз больше, чем все гунявые голоса всех гунявых националистов, взятых вместе».
И только княгиня Лидия Леонидовна Васильчикова рассказывала знакомым о том, как во время Первой мировой войны, когда она работала в госпитале в Ковно, туда приехала знаменитая Плевицкая. Певица стала сиделкой, давала концерты раненым, поражала всех трудолюбием. Об императоре говорила с придыханием: «Мой хозяин и батюшка».
