28 сентября.
Пишу письмо в большом кафе на площади Раллиман, я немного обеспокоена, поскольку в кармане у меня ни единого су. На автомобиле приезжает мадам Лемэр с дочерью, видеть их для меня огромная радость. Они дают мне час на осмотр Анже, который мне нравится в лучах прекрасного холодного солнца. Потом мы пересекаем неприглядную сельскую местность и приезжаем в отвратительную деревню, но дом очаровал меня. На чердаке три шкафа, наполненные книгами, и я этому рада. Узнаю, что Панье стал телефонистом в каком-то штабе, а Марко по-прежнему в Константине. Я сплю в столовой; в камине пылает яркий огонь, и я чувствую себя до того хорошо, что читаю до часа ночи.
29 сентября.
Я спускаю с чердака охапку книг и читаю весь день. Варшава капитулировала, договор между СССР и Германией подписан, Германия сообщает, что намерена предложить мир демократическим силам; а мы откажемся, и все начнется по-настоящему. Я говорю себе это, читаю книги о прошлой войне и все еще не могу в это поверить.
30 сентября.
Мадам Лемэр прислала мне подборку журналов «Крапуйо» о войне 1914–1918 годов. Я читаю их и еще книгу Ратенау и книгу Каутского. Пылает огонь. Жаклин Лемэр печатает на машинке. Идет дождь. Давно у меня не было столько свободного времени.
1 октября.
«Мирное наступление» Гитлера. Неизвестно, ни что происходит, ни что будет происходить. О моей жизни можно сказать, что я катаюсь как сыр в масле. Перед каждой трапезой мадам Лемэр ведет меня в подвал, чтобы выбрать бутылку выдержанного вина. Я вволю наслаждаюсь едой и чтением.
2 октября.
Какая прекрасная погода! Я читаю на лугу, растянувшись на солнце возле тополей. Это напоминает мне Лимузен; на яблонях сияют крупные яблоки. Радостное осеннее изобилие.
3 октября.
Мы переживаем странное время. Никто не может согласиться с гитлеровским миром; но какую войну собираются начать? Что в точности означает слово «война»? Месяц назад, когда оно крупными буквами было напечатано в газетах, это был бесформенный ужас, что-то неопределенное, но наполненное кошмарными предчувствиями. Теперь это нигде и ничто. Я не ощущаю напряжения, только неопределенность, я ожидаю, сама не знаю чего. Похоже, все чего-то ждут. Впрочем, именно это прежде всего поражает в книгах Пьерфё по истории войны 14-го года: четырехлетнее ожидание, нарушаемое совершенно бесполезными побоищами; можно подумать, что работает время, и лишь оно одно.
4 октября.
До сих пор у меня были каникулы. Теперь мне надо обустроиться в этом военном времени, а оно мне представляется зловещим. Между тем сегодня утром меня охватило паническое желание бежать из этого немыслимого спокойствия, ухватиться за что-то. Последнее письмо Сартра подарило мне смутную надежду получить возможность увидеться с ним, я думаю об этом со страхом и нетерпением. Я решила уехать сегодня же, и меня в семь часов доставили в Анже. Я в кафе возле вокзала: до чего же здесь мрачно! Хотела пойти в кино, побродила по кварталу казармы, где девушки приставали к солдатам, а бистро были забиты военными. Кинотеатр не работал. Я пошла обратно по улицам, внушавшим мне страх. Внутри меня, вокруг меня снова война и тревога, которая не находит себе места.
5 октября.
Париж. Я бегу в полицейский участок и тупо говорю, что хочу повидать своего жениха, он военнослужащий; мне отвечают, что в таких разрешениях постоянно отказывают и что он понесет наказание, если я к нему приеду. Я решаю пойти в другой участок и быть похитрее. Иду сфотографироваться в магазин «Бон Марше» и в баре возле автоматического фотоаппарата съедаю кусок свинины с чечевицей; мои фотографии ужасны. Самое трудное получить новое свидетельство о местожительстве. На улице Ренн мадам Мартан отказывает мне в этом. «Но вы здесь уже не живете, это был бы подлог», — очень сухо говорит она; ясно, что это война и в перспективе — расстрел для привратницких душ. Иду в лицей Камиль-Се; великолепное здание; встречаюсь с директрисой, довольно молодой, худенькой, элегантной, напудренной, с иссиня-черным подбородком под пудрой; она изображает живую, своенравную и отчаянную особу. «Я довольно смелая», — без малейшего смущения заявляет она. Работы у меня будет немного: в лицее всего двести учениц, в моем ведении будет всего двадцать; преподавателей-женщин в избытке, неизвестно, как с ними быть.
Я возвращаюсь на улицу Ассас; консьержка Жеже шьет на машинке; она не может дать мне свидетельство, поскольку я снимаю помещение у нанимателя; я остаюсь стоять перед ней, она продолжает шить, при этом царит почти полное молчание, и так продолжается довольно долгое время; внезапно она встает и дает мне свидетельство, датируя его 14 сентября. Я сую ей пятьдесят франков, она возмущенно отказывается, потом дрогнула: «Только половину». Но потом берет все. В участке все проходит очень хорошо; я рассказываю о сестре, у которой больные кости и за которой я еду в Мармутье. Служащий ведет себя по-отечески и выдает мне бумагу, написанную прекраснейшим почерком. Зато отказывают блондинке, которая хочет поехать в департамент Сена-и-Марна повидаться с мужем. «По этой причине нельзя». — «А по другим причинам можно?» — «Только надо найти подходящий предлог». Мне обещают пропуск на понедельник или вторник. Я поднимаюсь выпить стаканчик к Стефе с Фернаном. Он четыре дня провел в тюрьме. На него донесли, обвинив в «пропаганде против вступления иностранцев в Легион». Какой-то тип, сказав, что он русский из белоэмигрантов, спросил, можно ли пробраться в Испанию. «Конечно, можно», — ответил Фернан. «А если у меня нет паспорта?» — «Идешь на границу и шагаешь дальше». Тип оказался провокатором. Фернана отправили в префектуру, потом в лагерь, где солдаты и сержанты проявили крайнюю любезность; один из них дал ему табак, когда он сказал, что сражался в Испании, а когда добавил, что был генералом, дал ему еще пачку. Друзья Фернана удивлены, рассказывал он, что его так быстро отпустили, и немного опасаются за него; у него такое впечатление, что полиция следит за ним, и он не решается встретиться с Эренбургом. Говорят, будто Мальро хочет поступить в танковые части, но его не принимают из-за нервных тиков.
Низан отправил Дюкло очень сухое письмо об отставке: «Сообщаю тебе о своем выходе из французской компартии. Мое положение мобилизованного солдата освобождает меня от необходимости добавлять что-то еще». Я ужинаю в «Куполь», народу полно; Монпарнас заполонили военные и совершенно новая клиентура, прежние завсегдатаи выглядят отчасти доисторически. Необдуманно прошу официанта принести кружку мюнхенского пива. Он смеется: «Подождите, пока перейдем линию Зигфрида». Ночь в Париже производит на меня невероятное впечатление; я и забыла: Большая Медведица сияет над перекрестком Вавен, это необычно и очень красиво. На террасах кафе почти никого, становится слишком холодно; везде еще более пустынно, чем в прошлом месяце. Возвращаюсь к себе по темным, как туннели, улицам.
6 октября.
Вернувшись в полночь, Жеже будит меня; она возвращается из Кастель Новель, где находится толпа женщин и испанских беженцев. Около половины седьмого завывание сирены, но слабое; люди бросаются к окнам: это тревога? Нет, только механический сбой. Корреспонденция; одно из писем Сартра вскрыто цензурой, это впервые. Увы! 3 октября он отбыл в неизвестном направлении, все мои планы рухнули. С комком в горле я иду за покупками. Оставшиеся позади три недели — это невнятная передышка, теперь меня вновь охватывает отчаяние, страх; мне отвратительно думать, что это надолго. Хотя больше меня это не интересует, и, главное, сама я себя больше не интересую и веду этот дневник по привычке. Для Сартра я купила «Идиота» и «Дневник» Грина, но «НРФ» больше не продается, его получают только по подписке.
