7 октября.
Мрачный день. Во второй половине у меня встреча в «Мариньяне» с четой Одри, но кафе закрыто военными властями, так как оставалось все еще открытым после двадцати трех часов. Я располагаюсь напротив, в «Колизее». Публика гнусная — роскошные шлюхи, «умирающие в своей постели» офицеры и тыловые крысы, словом, публика 1916 года, представленная на страницах «Крапуйо». Одри с отвращением говорит о пропагандистском фильме, который начали показывать. Ночь мглистая, уже с привкусом зимы, трагическая и прекрасная. В Париже бедствие чувствуется повсюду, и это уже ощутимая оккупация, стоит лишь подумать об этом.
10 октября.
Пардо возвращается сегодня; это была моя последняя ночь в квартире Жеже. Я переезжаю в отель на улице Вавен. Мой номер мне нравится, есть плотные красные шторы, и я смогу включать вечером свет. Лиза Обланофф вернулась в Париж; она оплакивает свою печальную судьбу: не имея удостоверения личности, она не может поступить в Сорбонну, а не поступив в Сорбонну, не может получить удостоверение личности, всегда одна и та же песня; ее отец ничего больше не получает, а мать не имеет права работать. Она со слезами говорит мне: «Почему это Н… имеет все права, а я нет?»
В «Доме» Адамов с растерянным видом сел напротив меня. Он тоже ничего больше не зарабатывает; у него военный билет, и он ждет отъезда. «Дом» стал теперь таким, одни жалкие люди.
Фернан утверждает, что тысяча фронтовых солдат силой захватила поезд и приехала в увольнение незаконно, их не решаются арестовать.
11 октября.
Хочу снова приняться за работу. Целый день я перечитываю свой роман. Многое предстоит сделать.
12 октября.
Я работаю. Вечером в «Доме» встречаюсь с Мари Жирар. Рядом с нами чудной старик в синем комбинезоне, читающий «Науку и здоровье» в обложке, похожей на черный молитвенник; какой-то пьяница пытается заговорить с ним, и они чуть ли не поссорились. Пьяница поворачивается к нам. «У меня узкие плечи, — говорит он, — но тяжелая голова». — «Плевать мне на ваши плечи», — говорит Мари. Двое друзей пьяницы оттаскивают его от нашего стола. Мы ужинаем в блинной, потом идем в подвал «Шуберта»; там пусто, только пианист играет джаз, и это слегка меняет обстановку. «Я вот думаю, куда подевались люди!» — громогласно вопрошает Мари, в ответ официант что-то шепчет. В 11 часов нас выставляют на улицу, и мы идем гулять на берег Сены. В темноте — полицейские патрули в широких накидках и блестящих касках; пешком и на велосипедах, они направляют на прохожих фонарики и останавливают всех мужчин для проверки документов; они рыщут даже в писсуарах. Мари рассказывает мне о своей любви с одним испанским беженцем двадцати двух лет, красивым как бог, с которым она тайком ходила встречаться в горы, где он жил, затравленный и полуголый; деревенские люди ненавидят беженцев; она уверяет даже, что нескольких они забили до смерти, поскольку те не хотели идти добровольцами на военную службу; поэтому ей приходилось быть крайне осторожной. Однажды ночью она заблудилась, потеряла свои туфли и пять километров шла босиком по зарослям. Испанец не знает и двадцати слов по-французски. Она только и думает, как бы поехать и отыскать его. Она убеждена, что Даладье попросил Гитлера развязать войну, чтобы расправиться с Народным фронтом. В поезде она пыталась вызвать жалость солдат к судьбе Жионо. «Не надо говорить молодым солдатам подобные вещи», — строгим тоном сказал ей один из них. Попасть в тюрьму — лучшего она и не желает, тогда она сможет отложить деньги. Ну и позабавила она меня.
13 октября.
Мари предложила мне пойти с ней этим вечером к Юки Деснос, и я согласилась. В столовой полно дыма, людей со стаканами красного вина. На стенах картины Фудзиты, на одной из них изображена обнаженная Юки со львом; они в цвете, поскольку она попросила его доказать, что он может писать не только черно-белые картины; я нахожу их не очень красивыми. Руководит всем Юки в японском кимоно, обнажающим прекрасные руки и верх груди; она светловолосая, довольно красивая. Присутствует там и прежняя подруга Паскена, которая начинает впадать в мистицизм и рассказывает с затуманенным взором обо всем, что ей довелось выстрадать из-за мужчин; ее муж, эксгибиционист с вытянутым несчастным лицом, гадает на картах в соседней комнате: он гадает на «человечество» и не предсказывает ему ничего хорошего. Тут и неудавшаяся актриса, маленькая лесбиянка, которая курит трубку, еще две женщины, молчаливые молодые люди и солдат в отпуске, похожий на Бастера Китона. Юки читает письмо Десноса, спокойно рассказывающего о жизни, которую он ведет на фронте, и все возмущаются: он недостаточно негодует! Солдат патетическим тоном возражает. Настоящая комедия: с одной стороны, циничный анархизм, с другой — боец, возмущенный гражданским мышлением. Речь непристойная: «Дерьмо! У меня от тебя понос!» С невероятной неестественностью отчеканивается каждое слово. Весь этот народ выглядит разгоряченным. Солдат заявил: «Плевали мы на женщин! Скажите вашим подружкам, никто их не ждет, чтобы онанировать». — «Скажите вашим приятелям, что их тоже не ждут, — ответила одна женщина, — только мы не онанируем». Они с издевкой распевают патриотические песни минувшей войны, потом антимилитаристские песни, и так до четырех часов утра.
16 октября.
Возобновление занятий. В лицее Камиль-Се я веду двухчасовой урок для девяти весьма благоразумных девочек в синей форме. Мне это кажется нереальным и абсурдным. Затем иду в лицей Генриха IV, куда перевели лицей Фенелон; классам отведено современное и очень уродливое крыло. Коридоры узкие с объявлениями: УБЕЖИЩЕ 1, УБЕЖИЩЕ 5, и женщины в черном с серо-бежевыми сумками наперевес. У меня двадцать четыре ученицы в городских платьях, ухоженные, подкрашенные, весьма в духе Латинского квартала. Они приносят свои противогазы в класс и кладут рядом с собой.
Вчера вернулась Ольга. Она сообщает мне новости о Босте, жизнь у которого, похоже, невеселая.
Немецкие действия на Западном фронте — и новое мирное наступление Гитлера.
17 октября.
Похоже, начинают серьезно сражаться. Немецкая атака и ответные действия французских войск, бомбардировка шотландского побережья немцами. Что будет делать Сталин? Все это я читаю в газете с каким-то безразличием. Я потеряла чувствительность.
По дороге в лицей Генриха IV я пересекаю Люксембургский сад, золотистый и топкий, потом пью кофе у стойки в «Капулад». Два с половиной часа уроков, прерываемых учебной тревогой. Директриса в шляпе обегает коридоры со свистком во рту, она издает пронзительные свистки. Все спускаются в прекрасно оборудованное убежище и садятся на садовые стулья. Упражнение с противогазами. Внезапно она снимает шляпу и кричит в своем противогазе: «Преподаватели тоже», но у меня нет противогаза. Увидев себя в масках, ученицы смеются, а она ворчит: «Нет ничего смешного!» Она объясняет, что в убежищах не следует ни разговаривать, ни двигаться, чтобы экономить кислород.
Вечер с Ольгой в кафе «Флора», которое только что вновь открылось. Там теперь плотные синие шторы и новые красные банкетки, великолепно. Кафе научились хорошо маскироваться, они зажигают все лампы, и когда входишь с улицы, это сияние поражает.
