На следующий день в восемь часов я увидела из окна серое небо, прямоугольный сад с ужасной плоской местностью на заднем плане. Я побежала в кафе, чтобы написать Сартру, впрочем, без всякой надежды. По радио передавали новости; слушая сообщение, какая-то женщина рыдала, и я разрыдалась вслед за ней; этим утром невозможно было сомневаться в поражении, оно ощущалось во всем, в словах диктора, в его голосе, повсюду в деревне. «Так все пропало? Париж взяли?» — спрашивали нас. На стенах Иллье мужчина расклеивал объявления, касающиеся итальянцев. На всех углах улицы стояли автомобили беженцев.
В девять часов мы тронулись в путь. Путешествие было нетрудным; мы обгоняли тележки, похожие на те, что мы видели на бульваре Сен-Мишель, но уже наполовину пустые, сена для лошадей стало меньше, люди шли пешком; накануне вечером мы видели распряженных лошадей, людей, усевшихся в канавах, где они устраивали перекус, собираясь спать под открытым небом. В Ле-Мане было полно английских солдат. Мы прибыли в Лаваль, кишевший беженцами; нам встретилась машина с почерневшими шинами, которая пересекла пылавший Эврё, и я испугалась за Ольгу. Много беженцев прибывало из Нормандии. В Лавале вдоль всех тротуаров стояли автомобили, вся грунтовая земля, все площади были затоплены людьми, сидевшими среди своих тюков, до бесконечности тянулись террасы кафе, и они тоже были заполнены. На вокзале ходили слухи, что поезда, шедшие из Парижа, потерялись в пути; я узнала, что в пять тридцать будет автобус на Анже. Мы стали искать ресторан. В «Гранд-Отеле» нам рассмеялись в лицо, не осталось даже куска ветчины. Мы зашли в пивную с фаянсовыми стенами, где несколькими днями ранее все было тихо-мирно, люди играли в шашки и триктрак у окна; теперь она походила на привокзальный буфет со своими черными столами, стоящими встык, где подавали всем одно и то же: телятину с горошком; мы тоже ее съели. Я взяла свои чемоданы, попрощалась с Бьянкой и поблагодарила ее отца; свой багаж я оставила в камере хранения на автобусной станции и пошла на почту, чтобы позвонить в Ла-Пуэз. Было безумно много народу, и я прождала связи больше часа. Одна несчастная беженка подошла к телефонистке: «Не могли бы вы позвонить за меня?» Служащая рассмеялась. Из потребности действовать я попыталась помочь этой бедной женщине; она сказала мне, в какую местность ей хотелось позвонить, и я стала искать по справочнику номера абонентов: ни один ее не устроил; тот уехал, этот должен быть в поле. В конце концов я ее оставила. Я до того устала и перенервничала, что мое сердце учащенно забилось, а голос дрожал, когда я услышала по телефону мадам Лемэр; она сказала, что дом переполнен и все вверх дном, но после ужина за мной приедут в Анже. Я вошла в автобус, где мне пришлось стоять. Там я встретила бывшую ученицу из Руана, которая с рюкзаком на спине бегала от автобуса к автобусу. Мы поговорили о прошлом.
В восемь часов вечера в Анже вокзальная площадь была заполнена беженцами, не знавшими, чем заняться: ни единого места, где можно найти пристанище, некая обезумевшая, закутанная в одеяло женщина возила вокруг площади коляску с чемоданами: она до бесконечности отчаянно ходила по кругу. Я сидела на террасе, темнело, накрапывал дождь; время шло, я очень устала; наконец остановилась машина с Жаклин Лемэр и одной из ее золовок немецкого происхождения, во время всего пути обе они корили французских солдат за отсутствие у них идеала. Я съела легкий ужин и легла спать на какую-то странную кровать без сетки, матрас проваливался между деревянными перекладинами кровати, и мне казалось, будто я на дне лодки.
В течение трех дней я только и делала, что читала детективные романы и изнывала от отчаяния. Мадам Лемэр не отходила от мужа; каждую ночь его мучили страшные военные кошмары, она сидела у его изголовья и вообще не спала. Деревня была заполнена родственниками, друзьями. Все лихорадочно слушали новости. Однажды вечером, около девяти часов, позвонили: были замечены парашютисты, и мадам Лемэр просили съездить на машине за пять километров и предупредить жандармерию; на следующий день стало известно, что за парашютистов приняли простые подкрыльные поплавки.
На этом я закончила свой рассказ. В романе «Кровь других», приписав этот опыт Элен, я более-менее подробно рассказала, что происходило в последующие дни. Ежедневно деревню пересекали грузовики, прибывавшие из Алансона и Легля. Среди многочисленных гостей мадам Лемэр некоторые ужасно боялись, они хотели бежать в Бордо и пугали деревенских жителей, рассказывая, что немцы будут отрезать руки всем мальчикам. Однако и речи не было о том, чтобы вывезти мадам Лемэр из дома, да и всякое бегство казалось напрасным; лично у меня, убежденной, что Сартр попал в плен, не было ни малейшей причины оказаться в Бордо, а не в Ла-Пуэз; если был какой-то смысл думать, что лицей Камиля-Се эвакуировался в Нант, то не лучше ли оставаться поблизости? Поэтому никто не двинулся с места. По вечерам мужчины патрулировали улицы с ружьями на плечах, никто не знал почему. Однажды вечером с грузовика кто-то крикнул: «Они в Мане». На следующее утро жители деревни бежали кто на грузовичке, кто в повозке, кто на велосипеде, а кто рассеялся по полям; никто больше не расхаживал по улицам с ружьями; деревня опустела, все двери на замке, все ставни закрыты. Слышны были пушечные залпы и шум взрывов: взрывались бензохранилища Анже. По главной улице в безмолвной тишине ехали грузовики с французскими солдатами, они пели. Из одной машины непринужденно вышли четверо элегантных офицеров. «Это дорога на Шоле?» — спросил у Жаклин Лемэр лейтенант. «Да». Они заколебались, объяснив нам, что собирались попытаться осуществить на Луаре «сдерживающие боевые действия», но сначала им очень хотелось бы узнать, есть в Анже немцы или нет. Их проводили на почту; внутри звонил телефон, но дверь была закрыта на ключ. Жаклин пошла за топором, и они взломали замок. Позвонив, они посоветовали нам вернуться домой и больше не выходить. Еще несколько солдат прошли по улице без касок, без ружей, опираясь на палки. Затем последовали танки, оказавшись спиной к врагу. Дальше уже ничего не было. Большинство обитателей дома расположились в глубине сада. Месье Лемэр лежал в своей комнате, куда я никогда не заглядывала, и мадам Лемэр присоединилась к нему, закрыв предварительно все жалюзи. Я осталась одна у окна, глядя сквозь щели на пустынную улицу. Ярко светило солнце. У меня было ощущение, будто я живу в атмосфере научно-фантастического романа; деревня была все та же, привычная, но время сместилось. Меня перебросило в какую-то эпоху не из моей жизни. Это была уже не Франция, но пока еще и не Германия: некая no man’s land. Потом что-то взорвалось у нас под окнами, стекла в ресторане напротив разлетелись вдребезги, некий гортанный голос бросил незнакомые слова, и они появились, все очень высокие, светловолосые, розовощекие. Они шагали в ногу и не глядели по сторонам. Шествие длилось долго. За солдатами последовали лошади, танки, грузовики, пушки, походные кухни.
В деревне расположилось довольно крупное подразделение. К вечеру крестьяне стали робко возвращаться в свои дома; кафе открыли двери. Немцы не отрезали детям руки, они платили за напитки и за яйца, купленные на фермах, разговаривали вежливо: все коммерсанты улыбались им. Они сразу же начали свою пропаганду. Когда я читала на лугу, ко мне подошли два солдата; они немного говорили на ломаном французском и заверили меня в своих дружеских чувствах по отношению к французам; это англичане и евреи втянули нас в такую передрягу. Их болтовня меня не удивила, в замешательство приводило другое — встречать на улице солдат в зеленых мундирах, похожих на всех солдат мира. На второй или третий день вечером один из них с трудом перепрыгнул через стену сада; он прошептал по-немецки — мадам Лемэр знала немецкий, — что уже наступил комендантский час и он боится попасть на глаза своему командиру; похоже, он немного выпил и явно был напуган. Довольно долго он прятался, прежде чем уйти.
