— Да, но, мам, тебя не могло бы все больше и больше заботить что-нибудь другое?
— Тебе разве безразлично, кто твои партнеры в этом проекте? Я же знаю тебя, моя дорогая, и мне известно, что ты не наемница, знаю, что у тебя есть идеалы — я же тебя сама вырастила, бога ради, потому и знаю. Я этим вопросом глубоко занялась, Мириам тоже, и мы пришли к выводу, что на этом рубеже проблема прав человека действительно становится невыносимой — хотелось бы, чтоб это было не так, ради тебя, но нет. Дорогая моя, разве ты не желаешь знать…
— Мам, извини — я тебе перезвоню, мне пора идти.
Ко мне шел Ферн в скверно сидящем, явно прокатном костюме, коротковатом в лодыжках, нелепо мне помахивая, и я, по-моему, до сего мгновения не понимала, как далеко от них всех меня отнесло. Мне он показался вырезанной фигуркой, приклеенной не к той фотографии, не вовремя. Он улыбнулся, раздвинул двери, голова у него склонилась набок, как у терьера:
— Ах, но ты же выглядишь совершенно прекрасно.
— Почему мне никто не сказал, что ты приедешь? Почему сам не сказал?
Он провел рукой по кудряшкам, полуприрученным дешевым гелем, и напустил на себя робость — как школьник, пойманный на мелкой шалости.
— Ну, я по конфиденциальному делу. Курам на смех, но я все равно не мог бы тебе сказать, извини. Они не хотели болтать.
Я посмотрела, куда он показывал, и увидела Ламина. Тот сидел за центральным столом в белом костюме, как жених на свадьбе, по бокам — Джуди и Эйми.
— Господи Иисусе.
— Нет-нет, по-моему, это не он. Если только не работает на Госдеп. — Он шагнул вперед и положил руки на ограждение. — Ну и вид отсюда!
Перед нами лежал весь город. Я повернулась к виду спиной, чтобы вместо этого присмотреться к Ферну, проверить, насколько он реален, а затем — посмотреть, как Ламин принимает от проходящего официанта ломтик торта. Попыталась как-то обосновать возникшую внутри панику. Это больше, чем просто оставаться в неведении — это отвержение того, как я вообще организовала собственную действительность. Ибо у себя в уме в то время — как, вероятно, и большинство молодых людей — я сама была в центре всего, единственной личностью на свете с подлинной свободой. Я перемещаюсь отсюда туда, наблюдаю за жизнью так, как она мне открывается, но всем остальным в этих сценах, всем второстепенным персонажам, место лишь в тех отсеках, куда я сама их помещаю: Ферн вечно в розовом доме, Ламин ограничен пыльными тропами деревни. Что они делают здесь, сейчас, в моем Нью-Йорке? Я не знала, как разговаривать с ними обоими в «Радужной зале», не была уверена, какими следует быть нашим отношениям или что в этом контексте должна я или должны мне. Я попробовала представить, каково Ламину сейчас, наконец-то — на другой стороне матрицы, и есть ли кому направлять его в этом ошеломляющем новом мире, есть ли кому помочь ему советом, объяснить, до чего непристойные количества денег истрачены на такие штуки, как шарики с гелием, на булочки с вареным кальмаром и четыреста пионов. Но рядом сидела Эйми, а не я, и у нее таких тревог не было, я и отсюда это видела: это ее мир, и Ламина в него просто пригласили, как она пригласила бы кого угодно — это привилегия и дар, так же беззастенчиво королевы некогда предлагали свое покровительство. В уме у нее все это было судьбой, так издревле полагалось, а потому оно — по сути своей несложно. Вот за что на самом деле платили мне, Джуди, Ферну и всем нам: чтобы жизнь оставалась несложной — для нее. Мы брели в спутанных водорослях, чтобы она плыла на поверхности.
— Как бы то ни было, я рад, что приехал. Хотел тебя увидеть. — Ферн протянул руку и легонько погладил меня по правому плечу, и в тот миг мне показалось, что он просто снял какую-то пылинку, думала я совсем о другом — залипла на образе себя, запутавшейся в водорослях на дне, а Эйми безмятежно проплывает у меня над головой. Затем другая рука его опустилась мне на другое плечо: я по-прежнему не понимала. Как и все остальные на этом празднике, за исключением, быть может, самого Ферна, я не могла отвести глаз от Ламина и Эйми.
— Боже мой, ты только посмотри!
Ферн быстро глянул, куда я показывала, и успел тоже заметить, как Ламин и Эйми кратко поцеловались. Он кивнул:
— А, значит, они этого больше не прячут!
— Господи ты боже мой. Она что, собирается за него замуж? Или намерена его усыновить?
— Какая разница? Я не хочу о ней разговаривать.
Ферн вдруг схватил меня за обе руки, и когда я повернулась к нему — обнаружила, что он пристально пялится на меня в комическом напряжении.
— Ферн, что ты делаешь?
— Ты притворяешься таким циником… — Он не переставал искать глазами встречи с моим взглядом, а я так же упорно старалась ее избежать. — … но мне кажется, ты просто боишься.
С его выговором прозвучало как реплика из какой-нибудь мексиканской теленовеллы, какие мы с ним, бывало, смотрели с половиной деревни каждую пятницу днем в телевизионной комнате школы. Я ничего не смогла с собой поделать — рассмеялась. Брови его сошлись вместе печальной линией.
— Не смейся надо мной, пожалуйста. — Он окинул себя взглядом, я тоже посмотрела: мне кажется, я впервые увидела его не в грузчицких шортах. — Правду сказать, я не знаю, как одеваться в Нью-Йорке.
Я высвободила руки.
— Ферн, я не знаю, что ты себе про меня думаешь. На самом деле, ты меня совсем не знаешь.
— Ну, хорошо, узнать тебя трудно. Но я хочу тебя узнать. Вот оно как — быть влюбленным. Хочешь узнать кого-то — лучше.
Вся эта ситуация казалась мне до того неловкой, что он тут же должен исчезнуть — как подобные сцены в теленовеллах обрываются на рекламу, — поскольку иначе я просто не понимала, как нам выжить в следующие две минуты. Он не двигался. Вместо этого схватил с официантского подноса два фужера шампанского и выпил свой залпом.
— Тебе нечего мне сказать? Я предлагаю тебе свое сердце!
— О боже мой — Ферн… прошу тебя! Не нужно так говорить! Я не хочу твоего сердца! Я не желаю нести ответственность за чье-либо сердце. За чужое что угодно!
Он зримо смешался.
— Причудливая мысль. Если живешь в этом мире — уже за что-то отвечаешь.
— Только за себя. — Теперь и я выпила весь фужер. — Я хочу отвечать только за себя.
— Иногда в этой жизни приходится рисковать с другими людьми. Посмотри на Эйми.
— Посмотреть на Эйми?
— А чего нет? Ею невольно восхищаешься. Ей не стыдно. Она любит этого молодого человека. Вероятно, от этого у нее много неприятностей.
— Хочешь сказать — у нас. От этого у нас будет много неприятностей.
— Но ей безразлично, что люди думают.
— Это потому, что она, как обычно, и понятия не имеет, во что вляпалась. Все это сплошная нелепица.
Они склонились друг к другу, наблюдая за фокусником — занятным господином в костюме с Сэвил-Роу
[167] и галстуке-бабочке, который приходил к Джею и на восемь лет. Он как раз показывал фокус с китайскими кольцами. В «Радужную залу» лился свет, и кольца проскальзывали друг в дружку, несмотря на свою очевидную цельнолитность. Ламина это, похоже, заворожило — всех заворожило. Я слышала, очень тихо, китайскую молитвенную музыку и понимала в теории, что это, должно быть, часть всего воздействия. Я видела, каково всем остальным, но сама была не с ними и почувствовать этого никак не могла.
