Было десять часов, когда я услышал стук в дверь. Сердце у меня заколотилось, я выскользнул из постели и прошептал: «Кто там?». В дверь снова постучали, более настойчиво. Я осторожно открыл ее. Глория, дрожа от страха и холода, шмыгнула в комнату.
— Чарли, дорогой, вы не смогли бы переночевать у меня в комнате? Там есть большое кресло, а вы прихватите свое одеяло. Мне страшно оставаться одной.
— А вы не можете запереть дверь?
— Там нет замка. А снотворное я принять боюсь — вдруг он явится, когда я буду спать?
— Кто — он?
— Убийца, разумеется.
Какой шестнадцатилетний юнец устоит перед зовом рыцарского духа? Польщенный ее просьбой, и сам не прочь разделить с кем-нибудь одиночество, я двинулся следом за Глорией по коридору. Мы подтащили тяжелое кресло к двери, и я устроился в нем даже с определенным комфортом. В спальне было на удивление уютно; свет от ночника возле кровати играл на светлых волосах Глории. Мы разговаривали шепотом, как заговорщики.
— Они думают, будто Виктора одурманили моими снотворными таблетками, а потом убили во сне. Поттингер постоянно спрашивает меня, не пропали ли у меня несколько пилюль. Откуда мне знать? Мой врач в Мейфэр выписывает мне столько, сколько я попрошу. У меня здесь в ящике стола — их целый флакон. Кто угодно мог отсыпать себе. Я же их не считаю.
— А разве он не ощутил бы вкус лекарства? — спросил я.
— Нет, если его растворить в виски. Я не чувствую.
Глория приподнялась на локте и подалась ко мне:
— Вам не приходило в голову, что это Пул? Он мог это сделать. Пул знает, что Виктор сбил машиной дочь Сондерсов. Но солгал, заявив, что «Даймлер» не выезжал из гаража. Ему пришлось. У Виктора на него кое-что было.
— Что именно?
— Пул сидел в тюрьме за растление малолетних. Если бы это выплыло наружу, то он бы здесь в деревне недолго протянул. И еще ему выгодно, что Виктор умер именно сейчас. Тот подумывал изменить завещание. Поэтому-то вас и пригласили. Если бы вы ему понравились, он мог бы сделать вас своим наследником, а нас вычеркнуть.
Значит, ей тоже было выгодно, что мой дядя умер именно теперь.
— Откуда вы знаете про завещание? — поинтересовался я.
— Виктор мне сказал. Он любил меня мучить. Умел быть чудовищно жестоким. Говорят, что это он довел свою жену до самоубийства.
К тому времени Глория уже приняла снотворное, и голос у нее стал тихим. Мне приходилось напрягать слух, чтобы разбирать слова.
— А еще ведь есть Турвиллы.
— А что с ними?
Я понял, что выдал себя. Она усмехнулась:
— Она вам нравится, правда? Она всем нравится. Идеальная дама. Не то что малышка Глория. Вы хотите защитить милых Турвиллов. А между тем они что-то замышляли. У них дверь была приоткрыта. Глухие не сознают, что шепчут очень громко. Он говорил: «Мы должны покончить с этим, дорогая. Мы потратили деньги и все так тщательно продумали… Так тщательно». Голос Глории становился все тише, и наконец она замолчала.
«Какие деньги, на что потратили?» — размышлял я, полулежа в кресле и прислушиваясь к низкому утробному дыханию Глории. У меня сна не было ни в одном глазу, и я стал мысленно воссоздавать все события этого необычного Рождества. Свое прибытие на вокзал, молчаливый проезд через погружавшуюся в сумерки деревню, школу с гирляндами из цветной бумаги за окнами. Как я впервые увидел суровое лицо дяди, его оценивающий взгляд. Песнопевцев, один за другим возникающих из-за светомаскировочных штор. Игру в охоту на кролика. Молчаливую фигуру Санта-Клауса около моей постели. Себя самого, стоящего у постели Виктора и подмечающего малейшие детали нелепого, одетого в маскарадный костюм трупа. Доктора Маккея, выходящего из спальни миссис Турвилл со старомодным гладстонским саквояжем. Нить мишуры, наброшенная Глорией на шею «Благословения Турвиллов». Револьвер, падающий к ногам Поттингера.
Эпизоды мелькали перед моим мысленным взором, словно мгновенные фотографии. И вдруг мешанина образов и звуков выстроилась в связную картину. Проваливаясь в сон, я уже знал, что мне делать. Завтра нужно будет поговорить с инспектором Поттингером. А потом я встречусь один на один с преступником.
IV
Сначала я повидался с инспектором Поттингером и сообщил ему кое-что, а затем отправился на поиски Генри. Тот сидел в главном холле вместе с Турвиллами. Я спросил, не могли ли бы мы поговорить наедине. Деликатные, как всегда, Турвиллы встали и молча удалились.
— Я знаю, что это были вы, — сказал я.
Тот шестнадцатилетний юноша теперь чужой для меня, и память вводит в самообман. Конечно же, не мог я быть столь уверенным и самонадеянным, каким представляюсь себе сейчас. Но в том, что́ именно я заявил тогда, сомнений не возникает. И я отлично помню — как такое забудешь? — выражение его лица и слова, которые он произнес.
Генри посмотрел на меня с высоты своего роста и очень спокойно, без тени страха, немного печально спросил:
— Может, объяснишь, как ты догадался?
— Когда Санта-Клаус опускал ваш подарок в мой чулок, на руке у него была белая перчатка. Убийца должен был надеть перчатки, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Но на руках трупа перчаток не было, и возле кровати они тоже не валялись.
— И ты утаил столь важную улику от полиции?
— Я хотел защитить Турвиллов. Ночью я видел, как они подозрительно крались по коридору. И он нес что-то, завернутое в полотенце. Я думал, что там — револьвер.
— И как же, по-твоему, они от него избавились? Ведь Поттингер обыскал все комнаты.
— Миссис Турвилл тогда притворилась больной. Я думал, что она отдала оружие доктору Маккею, когда он осматривал ее, и тот мог вынести его в своем гладстонском саквояже.
— А когда револьвер обнаружился, ты понял, что твоя версия была неверна. Турвиллы оказались невиновны.
— Прошлой ночью я догадался. Доктор Маккей действительно кое-что вынес в своем саквояже: «Благословение Турвиллов». Вот что они замышляли: заменить копией ту статую, которая, как они верили, защитит их сына. Теперь, когда он сражался на войне, им очень нужно было получить ее обратно.
— И тогда ты выбрал подозреваемым номер один меня. Считаешь, что и хлопушку соорудил и оставил на столике я?
— Нет. Мы с вами стояли рядом во время песнопения. Думаю, вы просто воспользовались появлением хлопушки, чтобы усложнить дело — вот почему вы предложили сохранить записку, — но сделала ее миссис Сондерс. Она вполне могла взять немного жатой бумаги, какую выдали ее ученикам для изготовления рождественских украшений. Я заметил также, что стихи написал человек, который грамотно расставляет знаки препинания. И в записке не было смертельной угрозы. Ее авторы хотели только напугать Виктора, испортив ему Рождество. То была маленькая, жалкая месть за гибель дочери.
