Месяца два назад я увидел сентиментальную фотографию, на ней она была запечатлена с сыном двух дней от роду в римской частной лечебнице. Похоже, этому браку, освященному, как положено, богатством, титулом и материнством, предназначено стать ее последней авантюрой.
Мужа, предшествовавшего кинорежиссеру, заметьте, больше не упоминают. Вероятно, агент Илсы по связям со средствами массовой информации опасается, как бы факт насильственной смерти, тем более не раскрытой, не бросил тень на биографию Илсы и не запятнал лучезарный образ. Кровь и красота — на ранних стадиях ее карьеры никто не мог пройти мимо такой дешевой побочной сенсации. Теперь начальный период ее биографии, до замужества за кинорежиссером, видится весьма туманно, хотя подразумеваются скромное происхождение и трудовая юность, должным образом вознагражденная. Я — самая туманная часть этой туманности. Что бы вы ни знали или ни думали, будто знаете, об Илсе Манчелли, обо мне вы точно никогда не слышали. Механизм публичности предписывает мне быть безымянным, безликим, не упоминаемым, больше не существующим. Ирония заключается в том, что этот механизм прав: ни в каком значимом смысле я действительно не существую.
Я женился на ней, когда она была семнадцатилетней Элси Боуман. Я работал младшим библиотекарем в местном отделении библиотеки и был на пятнадцать лет старше ее — тридцатидвухлетний девственник, непризнанный ученый с тонкими чертами лица, начинающими редеть жидкими волосами, немного сутулый. Элси работала продавщицей в косметическом отделе магазина на Хай-стрит. Она и тогда была красива, но обладала тем нежным, неуверенным, безыскусным очарованием, которое отнюдь не предвещало ее сегодняшней лощеной зрелой красоты. Наша история вполне заурядна. Однажды вечером, когда я дежурил на выдаче, Элси пришла, чтобы вернуть книгу. Мы разговорились. Она попросила меня посоветовать, что ей взять для мамы. Я тянул время, разыскивая на полках подходящие любовные романы, попробовал заинтересовать ее своими любимыми книгами, расспросил о ней самой, о жизни и устремлениях. Элси оказалась единственной женщиной, с которой я смог говорить. Я был очарован ею и совершенно потерял голову.
В обеденный перерыв, быстро поев, я неизменно отправлялся в магазин и, спрятавшись за ближайшей колонной, наблюдал за ней. По сей день мое сердце заставляет замирать картина: она смазывает запястье духами и кладет обнаженную руку на прилавок, чтобы вероятный покупатель уловил аромат, проходя мимо. Элси была целиком поглощена своей работой, выражение серьезной занятости не сходило с ее лица. Я молча наблюдал за ней и чувствовал, как слезы затуманивают мне глаза.
То, что она согласилась выйти за меня замуж, было чудом. Ее мать (отца у нее не было) встретила сообщение о нашей свадьбе если и без энтузиазма, то смиренно, дав мне, однако, откровенно понять, что не считает меня такой уж находкой. Тем не менее у меня была хорошая работа, с кое-какими перспективами, я был степенный, надежный и имел характерный выговор выпускника классической школы, который, хоть она и притворялась, будто высмеивает его, повышал мой статус в ее глазах. А кроме всего прочего, для Элси любое замужество было лучше, чем никакого. Я смутно догадывался — когда давал себе труд подумать об Элси в связи с кем-нибудь, кроме себя самого, — что они с матерью не ладили.
Миссис Боуман решила, как она сама выразилась, произвести фурор. Хор пел в полном составе, и звонили во все колокола. Она сняла церковный зал и устроила там настоящее сидячее застолье на восемьдесят человек, неуместно пышное и при этом с плохой едой. Между приступами нервозности и несварения я замечал ухмылки официантов в коротких белых курточках, хихиканье подружек невесты, ее коллег по магазину, их веснушчатые руки, выпиравшие из трещавших по швам розовых таффетовых рукавов; здоровенных родственников-мужчин с красными физиономиями и бутоньерками из пионов и листьев волнистого папоротника, отпускавших непристойные шутки и больно хлопавших меня по спине. Произносились речи, лилось теплое шампанское. И посреди всего этого — Элси, моя Элси, словно белая роза.
Наверное, глупо было с моей стороны думать, будто я смогу удержать ее. Уже сам вид наших лиц, улыбающихся друг другу в зеркале ванной комнаты, должен был подсказать мне, что это ненадолго. Но я, несчастный, сам себя обманывавший дурак, даже представить не мог, что потеряю ее — разве что в случае собственной смерти. О том, что может умереть Элси, я и помыслить не смел. И тогда впервые в жизни я стал бояться за себя. Счастье сделало меня трусом. Мы переехали в новый дом, выбранный Элси, сидели на новых стульях, выбранных Элси, спали на утопающей в оборках кровати, выбранной Элси. Я был так счастлив, что мне казалось, будто я теперь в некой иной реальности, дышу другим воздухом, смотрю на самые обычные вещи как на новые создания. В любви человек не обязательно робок и покорен. Разве неразумно знать цену такой любви, как моя, и надеяться, что любимого человека любовь преображает так же сильно?
Элси сказала, что не готова завести детей, а без работы ей часто бывало тоскливо, поэтому она окончила краткосрочные курсы стенографии и машинописи при местном техническом колледже и нашла место стенографистки-машинистки в фирме «Коллингфорд и Мейджер». По крайней мере, начинала она с этой должности. А потом стала одним из секретарей мистера Родни Коллингфорда, затем его личным секретарем, позднее доверенным личным секретарем. В своем мечтательном любовном блаженстве я лишь краем сознания отмечал ее «карьерный рост»: сначала Элси лишь время от времени стенографировала под его диктовку в отсутствие секретарши, вскоре стала щеголять в подаренных им драгоценностях и наконец — делить с ним постель.
Он воплощал все то, чего не было у меня. Богатство (его отец сколотил себе состояние на производстве пластмасс сразу после войны и оставил фабрику сыну), грубую красоту того типа, какой нравится женщинам: смуглая кожа, крепкие мускулы, абсолютная самоуверенность. Гордился тем, что берет все, что хочет. Элси наверняка была одной из самых легких его добыч.
До сих пор не могу понять, почему Коллингфорд захотел жениться на ней. В то время я думал, что он не смог преодолеть искушение лишить жалкого, бедного, непривлекательного мужа награды, коей он не заслуживал ни видом своим, ни талантами. Я замечал такое за богатыми и успешными. Они не могут спокойно видеть незаслуженный успех. Половина удовольствия состояла для него в том, чтобы забрать Элси у меня. Отчасти именно поэтому я решил, что должен убить его. Но теперь я в этом не так уверен. Вероятно, я к нему несправедлив. Все могло быть и проще, и сложнее. Видите ли, она действительно была — и продолжает быть — такой красивой!
Сейчас я понимаю Элси лучше. Она была способна на доброту, отзывчивость, даже великодушие при условии, если получала то, что хотела. Когда мы поженились и еще года полтора после этого ей доставляли удовольствие наши интимные отношения. Ни ее эгоизм, ни любопытство не могли устоять против такой восхищенной, такой ошеломительной любви, как моя. Но Элси не считала, что брак — это навсегда. Наш брак являлся для нее первой и необходимой ступенькой на пути к той жизни, какой она желала и какую была намерена заиметь. Элси была добра ко мне, и в постели и вне ее, пока я был для нее тем, что она наметила для себя на определенном этапе. Но как только ей встретился некто лучше, моя нужда в ней, ревность, горечь и обида представились ей жестоким и преднамеренным нарушением ее основного права — права иметь то, чего она хочет. В конце концов, Элси пробыла со мной почти три года. Это было на два года больше того, на что я имел право рассчитывать. Так думала она. Так считал ее дорогой Родни. Когда мои коллеги в библиотеке узнали о нашем разводе, я по их глазам прочитал: они этого ждали.
