Если рациональное мышление – продукт естественного отбора, тогда насколько уверенными мы можем быть в рациональном доводе для естественного отбора? Своим могуществом рациональное мышление обязано своей независимости, и ничему другому. (В этом отношении рационализм ближе к мистицизму, чем к материализму.) Эволюционная биология не может даже обратиться к силе рационального мышления, поскольку оно разрушает ее
[676].
Д. С. Уилсон пытается обойти эту проблему, как мы уже видели выше, декларируя, что наука каким-то образом находится над схваткой в своей поддержке фактического реализма. Но способ не срабатывает, потому что на самом деле науке приходится преодолевать большие трудности с фактическим реализмом, когда тот опровергает парадигмы, и в таких обстоятельствах наука ведет себя во многом так же, как другие общественные институты. И поскольку Д. С. Уилсон подразумевает под «наукой» философию материализма, ему едва ли помогает заявление о том, что рациональность – это не золотой стандарт.
Но следует также принять во внимание и второй подход эволюционной психологии: РДМО нисколько не адаптивен, он просто пользуется возможностью «прокатиться» на полезных системах. В этом случае кажется, что он может ассоциироваться с хорошим физическим или психическим здоровьем, или же с подлинным пониманием природы реальности, хотя и не имеет смысла в чисто материальной вселенной и в действительности не вносит вклад в преимущества, с которыми ассоциируется.
Духовность как случайный побочный продукт
«Религиозные концепции… представляют чудо бытия именно так, как будут передавать его люди, просто потому, что другие варианты были созданы и забыты или изначально заброшены. Волшебство, которое якобы порождает столь идеальные концепции для человеческого разума, – просто эффект повторяющихся избирательных событий»
[677].
Паскаль Буайе, «Объясненная религия»
Антрополог Паскаль Буайе, изучающий концепции действующей силы индивидуальности, на удивление редко прибегает к типичным метафорам и клише эволюционной психологии. В своей книге с громким названием «Объясненная религия» (2001) он отвергает бесхитростный генетический детерминизм: «Наличие нормального человеческого мозга не означает наличие религии. Оно подразумевает только, что вы можете обрести ее, а это совсем другое дело»
[678].
Отмахиваясь от бесконечных рассуждений эволюционной психологии о предполагаемых событиях эры плейстоцена, – почему обитатели пещер, склонные к верованиям, выживали с большей вероятностью, чем те, у кого ее не было, и таким образом передали ее в своих генах, – Буайе предлагает более продуманный и замысловатый довод. Он утверждает, что лишь определенные типы религиозных концепций скорее всего будут обретены или переданы, и эти концепции согласуются с нормальным рациональным мышлением, будь оно фактическим или практическим (по Д. С. Уилсону). К примеру, религия, которая учит, что Бог существует во все дни, кроме вторника, вряд ли привлечет много приверженцев.
Таким образом, заявляет он, религиозные идеи просто-напросто паразитируют на привычных нам способах оценки повседневных событий. Духовные верования – «побочный продукт стандартной когнитивной архитектуры». Некоторые системы, которые он считает уместными, представляют собой
совокупность интуитивных онтологических ожиданий, стремление обращать внимание на то, что противоречит здравому смыслу, склонность вспоминать его в случае логической насыщенности, система выявления, в том числе избыточного, действующей силы, набор социальных систем разума, формирующих представления о сведущих и особенно уместных действующих силах, нравственное чутье, вроде бы не имеющее явного оправдания
[679].
Итак, тезис Буайе – не только редукционистское объяснение РДМО: он служит программой. В статье для Skeptical Inquirer
[680] он предлагает удобную таблицу редукционистских или негативных объяснений для религиозных верований. К примеру, предлагает он, вместо того, чтобы объяснять людям, что «религия смягчает беспокойство» (следовательно, это ложная надежда), следовало бы указать, что религия порождает беспокойство в той же мере, в какой смягчает его (значит, это ложный страх).
И откуда же нам известно, что и страх, и надежда ложны? Как объясняет Буайе своим не всегда скептически настроенным читателям, в настоящее время мы, в числе всего прочего, знаем, что «наш разум – это всего лишь миллиарды нейронов, срабатывающих определенным образом». Что, конечно, равносильно заявлению: разум – то же самое, что и мозг. Буайе, в сущности, не обосновывает свою позицию; он подразумевает, что она верна.
Но главная проблема подхода Буайе – его неуместность. Никто не сомневается, что РДМО обычно получают посредством стандартной когнитивной архитектуры (см. главу 9). Но это едва ли «разъясняет» РДМО, поскольку, как мы уже видели, разум – не то же самое, что и мозг. В своей работе Буайе полагается главным образом на исследования верований в колдовство в Экваториальной Африке и другие малоизученные области, такие, как взгляды маленьких детей, наших современников. Таким образом, опыт, который обычно считается религиозным или духовным – например, обращение в веру
[681] – в действительности не фигурирует в этом объяснении. Но именно для опыта таких типов обычно ведется поиск объяснений.
И к чему же мы пришли? Попытки обнаружить РДМО в генах (адаптивность) или в мозге (побочный продукт когнитивной архитектуры) не работают. А если, допустим, применить к генам более широкий подход? В отличие от Дина Хеймера, мы будем искать не отдельный ген, а просто припишем определенные характеристики генам в целом.
