Патриотический тон задавала, как ей и положено, интеллектуальная элита. В точности неизвестно, кому первому пришла в голову идея переименовать Петербург в Петроград. Но когда это было сделано указом Николая II, не протестовал почти никто. Это переименование было воспринято как сигнал и символ конца петербургского периода русской истории: пора положить конец низкопоклонству перед Германией.
“…Москвичи осатанели от православного патриотизма”, – ядовито прошипела знаменитая декадентская поэтесса Зинаида Гиппиус
[216]. Удивительно, но и характерно для того момента, что с ней соглашался ее эстетический оппонент, футурист Владимир Маяковский: “На вчерашней странице стояло «Петербург». Со слова «Петроград» перевернута новая страница русской поэзии и литературы”
[217].
Громко зазвучали голоса влиятельных религиозных философов. Николай Бердяев объявил: “…Война имеет смысл: она карает, губит и очищает в огне…”
[218] С Бердяевым перекликался Вячеслав Иванов: “Я думаю, что эта война по своему существу является священной и освободительной, и считаю ее великим благом”
[219].
Ведущие поэты и писатели, вроде Валерия Брюсова и Алексея Толстого, срочно отправились военными корреспондентами на фронт. А Федор Сологуб обнародовал самоуверенные стихи, которые потом ему долго припоминали:
Прежде чем весна откроет ложе влажное долин,
Будет нашими войсками взят заносчивый Берлин.
* * *
Театральный истеблишмент Москвы дружно попытался откликнуться на грозные военные события. Появилось множество спектаклей, названия которых говорили сами за себя: “Позор Германии”, “Зверства немцев в Польше”, “Кровавый император Вильгельм”. В те дни на утверждение военной цензуры было представлено 178 патриотических пьес. Из этого потока актуальной халтуры выделялась пьеса популярного Леонида Андреева “Король, закон и свобода”, в которой дебютировал будущий киногерой Иван Мозжухин. Андреев откликнулся на модную тогда тему – захват Бельгии немецкими войсками. В своей пьесе он изобразил короля Бельгии Альберта I и са́мого знаменитого бельгийского автора Мориса Метерлинка. Пьеса Андреева пользовалась грандиозным успехом. У входа в театр, где она шла, регулярно выстраивалась длиннейшая очередь.
В это странное и страшное время художественная жизнь Москвы как бы раздвоилась. На спектакли Большого художественного и Малого театров билеты достать было невозможно. В салонах обсуждали творчество недавнего лауреата Нобелевской премии Рабиндраната Тагора. Когда в зале Политехнического музея выступал модный поэт Игорь Северянин, восторгу публики не было конца. Как вспоминал писатель Константин Паустовский, восторженные девицы бросали к его ногам темные розы. А поэт, с выражением каменного равнодушия на лице, стоя в своем “фирменном” черном сюртуке, нараспев декламировал жеманные стихи о том, что, если на войне погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Северянина, и тогда “ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин”.
А на другом культурном полюсе люди ломились на сверхпопулярный фарс “Вова приспособился”, в котором высмеивались ловкачи, под всякими предлогами уклонявшиеся от воинской повинности. Вообще многим запомнилась некая внезапная и необычная разнузданность того времени: переполненные рестораны, вызывающие кутежи, огромное количество новых баров, в которых из-под полы продавали алкоголь (продажа крепких напитков с началом войны была официально запрещена).
В многочисленных театрах миниатюр программы показывались как в кино – сеансами, по нескольку раз в день. Зрители рассаживались, не раздеваясь. Занавесов в таких театриках было два. На первом размещалась разного рода реклама – табака, духов, средства от геморроя. Владелец театра получал за эту рекламу большие деньги. Второй занавес открывался постепенно. Сначала были видны только женские ножки, которые выделывали нечто похожее на канкан. Занавес медленно полз вверх, пока наконец перед зрителями, к их восторгу, не представали полуобнаженные танцовщицы.
* * *
В воспоминаниях о театральной жизни Москвы в военные годы сквозит непривычная растерянность. Свидетели описывают необычный подъем в первое время, за которым последовал быстрый спад. Поначалу все надеялись на быструю победу. Игорь Ильинский, будущий знаменитый комический актер, описывал, как он с другими гимназистами встречал первых раненых, прибывавших в Москву с фронта: “…Порядок был полный, сёстры милосердия были очаровательны в своих новеньких костюмах, офицеры, бывшие на вокзале, подтянуты и щегольски одеты, даже сами раненые, которых выносили и которые выходили из вагона, имели, казалось, радостный и праздничный вид. Их осыпали цветами, подарками и улыбками. Мы ходили встречать царя, который приезжал в Москву в начале войны, и пели: «Славься, славься, наш русский царь»”
[220].
Это, конечно, была музыкальная цитата из патриотической оперы Глинки “Жизнь за царя”, которая в те военные дни стала опять чрезвычайно востребованной. В Большом театре, где она шла, публика поначалу требовала исполнения гимнов союзных держав, сражавшихся против Германии, но скоро от этого отказались – надоело. Патриотический угар первых дней войны испарялся на глазах. Воцарилась скука, граничащая с депрессией.
Шаляпин вспоминал: “Война затягивалась и приобретала удручающую монотонность. С каждым месяцем становилось все яснее, что немец силен, что воевать с ним победоносно не очень-то легко. ‹…› Из бесед с солдатами я вынес грустное убеждение, что люди эти не знают, за что, собственно, сражаются. Тем патетичнее казалась мне их безропотная готовность делать свое дело… В Петербурге и Москве между тем с каждым днем становилось все скучнее и унылее. ‹…› С каждым днем становилось яснее, что Россия войну проигрывает. Все чувствовали, что надвигается какая-то гроза, которую никто не решался называть революцией, потому что не вязалось это никак с войной. ‹…› Зачем же нужна была революция? Но в том-то и дело, что революция никого и ни о чем не спрашивает. Получив толчок, она прет, когда ей вздумается”
[221].
* * *
Таким толчком, обрушившим казавшееся непоколебимым величественное здание царской России, стали катастрофические неудачи на фронтах войны с Германией, жестокие экономические неурядицы и общее ощущение неблагополучия и хаоса в государственных делах. Царь, казавшийся ранее символом могущества и процветания страны, все более превращался в комическую фигуру. Это подметил Шаляпин, сам гениальный актёр: “Надо уметь играть царя”
[222]. Николаю II это явно не удавалось. О том, что ему пора уходить со сцены, внезапно заговорили все.
