Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: “Вы палачи красоты”,
Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.
Слова резолюции московского Пролеткульта сейчас кажутся наивными, даже смешными, но в тот момент читавшим их “буржуазным культурным спецам”, как их тогда называли, было совсем не до смеха. В самом деле, когда через несколько лет было создано Международное бюро пролеткультов, то в него вошли представители США, Англии, Франции, Германии, Италии, Бельгии, Австрии, Швейцарии, Норвегии. В программном заявлении этого Бюро говорилось о четырехстах тысячах рабочих, являющихся членами Российского пролеткульта, и о десятимиллионных тиражах литературы, принадлежащей перу пролетарских писателей
[262].
Конечно, это были преувеличенные цифры. Тем не менее они в какой-то мере отражали реальный размах пролеткультовского движения. В Москве были созданы десятки студий Пролеткульта – литературные, художественные, театральные, музыкальные. В них вели занятия такие мастера, как поэт Валерий Брюсов, преподававший пролетарской аудитории свою “науку” о стихе, и режиссер Сергей Эйзенштейн, учивший актеров будущего декламировать монологи с раскачивающейся трапеции.
Пролетарские студийцы были уверены, что, закончив эти курсы, они станут “у руля культуры и искусства, бывшего раньше в руках у буржуазии”
[263]. При этом опера и балет вызывали у руководителей Пролеткульта особую злобу. Корни этой злобы уходили еще в дореволюционную “прогрессивную” русскую эстетику, для которой опера и балет всегда представлялись чем-то глубоко враждебным и ненужным. В особенности это касалось балета, который высмеивали демократические гуру Николай Некрасов и Михаил Салтыков-Щедрин. А перед революцией об отмирании оперы как таковой всерьез заговорили и в эстетских кругах.
Поэтому заявления руководителей Пролеткульта о том, что опера является “страницей былого стиля” и “располагает исключительно отрицательным багажом”
[264], не были такой уж неожиданностью. Другое дело, что сейчас они звучали как прямая директива, ибо советский Пролеткульт обладал и авторитетом, и деньгами, и реальными административными возможностями.
Платон Керженцев, один из ведущих теоретиков Пролеткульта (об этом примечательном персонаже речь еще пойдет впереди), формулировал позицию этого движения так: “Опера и балет по своему существу наиболее отвечают авторитарному режиму. ‹…› Опера дает дорогое, пышное, громкозвучное зрелище, не тревожит зрителей никакими проблемами, не напоминая ему современности, не беспокоя его никакими вопросами”
[265]. Отсюда уже недалеко было и до руководящих указаний о конкретных композиторах, к примеру: “Музыка Чайковского меланхолична, насквозь проникнута специфически интеллигентской психологией и выражает тоску неудавшейся жизни; она не нужна нам”
[266].
Если бы подобные заявления исходили от какого-нибудь критика, хотя бы и влиятельного, Большой театр мог бы их проигнорировать. Но Пролеткульт в тот момент был фактически государственной организацией, контролирующей область культуры. Он возник раньше Наркомпроса (Народного комиссариата просвещения) и пользовался гораздо большим влиянием.
Степень этого влияния зависела, разумеется, от отношения к Пролеткульту лидера большевиков Ленина. Сейчас принято считать, что это отношение было полностью негативным. Эту точку зрения ныне следует признать коньюнктурной.
На самом деле все было гораздо сложнее. Об этом хорошо написал Луначарский. Ленин, по его мнению, считал “совершенно понятным стремление Пролеткульта выдвинуть собственных художников”
[267]. У Ленина не было принципиальных возражений против концепции пролетарской культуры.
Напротив, идея о том, что пролетариат в итоге вытеснит из области культуры ненавистную Ленину буржуазию и старую интеллигенцию, казалась ему привлекательной. Поэтому еще в 1918 году Ленин подписал декрет о национализации особняка в Петрограде, принадлежавшего бывшему Благородному собранию, и передаче его Пролеткульту. Этой организации достались и другие особняки, а главное, внушительные ассигнования. Пролеткульту большевики давали не меньше денег, чем Наркомпросу, подогревая таким образом соревнование между этими двумя конкурирующими институциями.
Но одновременно Ленин стал относиться к Пролеткульту со все большим подозрением. Оно основывалось на личной неприязни Ленина к Александру Богданову, лидеру и идеологу Пролеткульта. Богданов (1873–1928) был яркой фигурой. Врач по образованию, он с молодых лет увлекся марксистскими идеями и стал одним из видных деятелей большевистской партии.
Ленин сначала относился к Богданову с большим уважением, ибо тот писал философские труды, в которых Ленин не очень-то разбирался. Но когда Богданов стал претендовать на позицию лидера, Ленин вступил с ним в схватку и оттеснил его от большевистского руля.
Еще до революции Богданов стал создавать совершенно новую для того времени теорию особой пролетарской культуры. В 1913 году Богданов, одаренный писатель-фантаст, издал утопический роман “Инженер Мэнни”, в котором описывалась схватка буржуазной и пролетарской культур и победа последней. Естественно, что после революции именно Богданов возглавил Пролеткульт, который он позиционировал как политическую и культурную альтернативу ленинскому правительству и, в частности, Наркомпросу во главе с Луначарским. Этого Ленин потерпеть уже не мог.
Ленина всегда отличало превосходное тактическое чутье, он точно угадывал момент, удобный для наступления на противника. В отношении Пролеткульта такой момент наступил осенью 1920 года, когда начала подходить к концу Гражданская война, до этого отвлекавшая на себя все внимание большевистского руководства.
Теперь партия, прежде занятая “боевой работой на фронтах”, решила, подталкиваемая Лениным, “более обстоятельно заняться культурно-просветительной работой”
[268].
* * *
Помимо личной неприязни Ленина к Богданову, большое значение тут имели следующие три фактора. Во-первых, увеличились финансовые возможности Наркомпроса и, соответственно, его влияние. Во-вторых, на работу в учреждения Наркомпроса потянулась интеллигенция, которая до сих пор ожидала поражения большевиков в Гражданской войне, а теперь убедилась, что падения советской власти ожидать не приходится. И в-третьих, перед Лениным стала проблема налаживания связи большевиков с русским крестьянством. Пролеткульт здесь был помехой, поскольку он настаивал на том, что господствующей культурой должна быть именно пролетарская.
