Тут уж сыграли свою роль личные свойства Сталина, его уже упоминавшийся комплекс “строгого отца”. Шостаковича все кругом объявляют гением? “Как бы не так”, – отвечает восхвалителям композитора Сталин. Вполне вероятно, что, собираясь на спектакль, диктатор не собирался одергивать молодого автора столь грубым и бесцеремонным образом. Но то, что он увидел в филиале Большого театра, по-настоящему разозлило вождя. Отсюда столь эмоциональный тон статьи “Сумбур вместо музыки”.
Сталина вывели из себя не только “какофония” музыки и не только ее “левацкий сумбур”. Его также возмутили откровенно эротические эпизоды оперы: “Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. И «любовь» размазана во всей опере в самой вульгарной форме. Купеческая двуспальная кровать занимает центральное место в оформлении. На ней разрешаются все «проблемы»”.
Как известно, Сталин не терпел сексуальных сцен в литературе, театре и кино. В частной жизни и в общении с соратниками по партии он мог быть весьма грубым, но его вкусы были ханжескими. Он считал, что изображение секса в искусстве – это порнография, идущая с Запада и посягающая на духовные традиции русской культуры.
Отсюда претензии Сталина к Шостаковичу, который, по его мнению, “прошел мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта”. В “Правде” опере Шостаковича было приписано “воспевание купеческой похотливости”. Композитор обвинялся в том, что он “старается привлечь симпатии публики к грубым и вульгарным стремлениям и поступкам купчихи Катерины Измайловой”. Всё это – типично сталинские сентенции. Стиль и тон статьи безошибочно указывали, кто является ее подлинным автором.
* * *
Расправившись столь жестоким образом с оперой Шостаковича, Сталин вспомнил, что он уже видел другое произведение этого композитора на сцене Большого театра – его балет “Светлый ручей”. Тогда вождь никак не отреагировал. А сейчас, как строгий учитель, решил преподать еще один урок молодому автору, который “вместо деловой и серьезной критики, которая могла бы помочь ему в дальнейшей работе, выслушивает только восторженные комплименты” (это – вновь цитата из “Сумбура вместо музыки”). А он, Сталин, вместо комплиментов выскажет Шостаковичу суровую партийную правду.
“Светлый ручей” был третьим по счету балетом Шостаковича. Первые два – “Золотой век” и “Болт” – провалились. Но “Светлый ручей”, поставленный сначала в МАЛЕГОТе блестящим Федором Лопуховым, пользовался несомненным успехом. Сюжет балета был очень прост: в кубанский колхоз “Светлый ручей” приезжает бригада артистов; артисты и колхозники не сразу находят общий язык, но потом отношения между ними налаживаются, чему весьма способствуют, по словам самого Шостаковича, “любовные перипетии, возникшие на лоне кубанской природы”.
Казалось бы, что можно сотворить по такой немудреной канве? Но свежая, мелодичная музыка Шостаковича и ярко комедийная хореография Лопухова вызвали всеобщую симпатию. Лопухов перенес свой спектакль в Большой театр, где его московская премьера состоялась 30 ноября 1935 года. А 3 декабря на втором премьерном показе появился Сталин в сопровождении Микояна и Лазаря Кагановича.
По всем признакам этот комедийный спектакль Сталину должен был понравиться – ведь он только что провозгласил свой знаменитый слоган: “Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее”. А тут – веселый спектакль на колхозную тему!
Сохранилось уникальное свидетельство о том, что Сталин на “Светлом ручье” пребывал в благодушном настроении. В эти дни в столице гостила группа колхозников – исполнителей казачьих песен. Колхозники посетили спектакль “Светлый ручей” в Большом театре. Один из них описал свое впечатление от увиденного им “живого Сталина”: “…Смотрю, он на нас не глядит, а разговаривает с Кагановичем да смеется… Сам вождь великий, за ним народ идет, а он сидит да посмеивается, дорогой ты мой человек!”
[408]
Но в новой редакционной статье, появившейся в “Правде” 6 февраля 1936 года, Сталин еще раз дал волю своему гневу. Он уничтожающе, хотя и с оговоркой, высказался о музыке балета: “В «Светлом ручье», правда, меньше фокусничанья, меньше странных и диких созвучий, чем в опере «Леди Макбет Мценского уезда». В балете музыка проще, но и она решительно ничего общего не имеет ни с колхозами, ни с Кубанью. ‹…› Она бренчит и ничего не выражает”.
Редакционная статья в “Правде” опять завершалось строгим назиданием “сурового отца”: “Авторы балета – и постановщики, и композитор, – по-видимому, рассчитывают, что публика наша нетребовательна, что она примет всё, что ей состряпают проворные и бесцеремонные люди. В действительности нетребовательна лишь наша музыкальная и художественная критика. Она нередко захваливает произведения, которые этого не заслуживают”.
При всем этом Сталин не считал Шостаковича бездарным, “плохим” композитором. Он недвусмысленно высказался об этом еще в “Сумбуре вместо музыки”, порицая шостаковический “формализм”: “Это всё не от бездарности композитора, не от его неумения в музыке выразить простые и сильные чувства. ‹…› Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов”.
Еще одно доказательство тому, что Сталин считал Шостаковича полезным деятелем советской культуры и не собирался физически с ним расправляться, можно найти в записи указаний вождя, оставленной Борисом Шумяцким, тогдашним руководителем советской кинематографии. (Его-то как раз вскоре расстреляли.) Из этой записи ясно, что Сталину нравилась песня Шостаковича “Нас утро встречает прохладой” из выпущенного в 1932 году популярного производственного фильма “Встречный”.
Сталин высказался в том смысле, что вот в фильмах создается “реалистическая музыка, включая и массовые песни”, – “почему бы этого не достичь на музыкальном фронте?” Шумяцкий умело поддакнул: “Шостакович, как большинство композиторов, может писать хорошую реалистическую музыку, но при условии, если ими руководить”.
Сталин милостиво согласился: “В этом-то и гвоздь. А ими не руководят. Люди поэтому бросаются в дебри всяких выкрутас. Их за это еще хвалят, захваливают. Вот теперь, когда в «Правде» дано разъяснение, все наши композиторы должны начать создавать музыку ясную и понятную, а не ребусы и загадки, в которых гибнет смысл произведения. К тому же надо, чтобы люди умело пользовались мелодиями. В некоторых фильмах, например, вас берут на оглушение. Оркестр трещит, верещит, что-то визжит, что-то свистит, что-то дребезжит, мешая вам следить за зрительными образами”
[409]. (Последние слова диктатора подтверждают предположение Шостаковича о том, что при посещении его оперы в филиале Большого театра Сталина разозлило чересчур громкое звучание оркестра.)
* * *
Казалось бы, Сталин мог быть доволен: он преподал Шостаковичу, а вместе с ним всем советским композиторам действенный урок, дав им, говоря его словами, программу “требований ясного массового искусства”
[410]. Внешне всё обстояло благополучно. На ритуальных собраниях деятелей культуры дружно осуждались “формализм и фальшь” и восхвалялись статьи из “Правды” с их “мудрой ясностью и простотой”.
