С середины 1931 года Третьяков все-таки активизировался и стал присылать более интересные материалы. Работавший с ним сотрудник ИНО признал, что агент «делает усилия быть полезным и в этом отношении изменился к лучшему». Однообразие его материалов отчасти объяснялось упадком торгово-промышленных кругов эмиграции. В это время председателем Торгпрома избрали Нобеля, что укрепило и позиции Третьякова. Кроме того, он близко сошелся с генералами Туркулом и Витковским, игравшими заметную роль в деятельности РОВСа.
По сообщению «Иванова» в Центр, Туркул жаловался на бездеятельность этой организации, на ничтожество генерала Миллера. В качестве противовеса он выдвигал группу «молодых генералов», которые еще на что-то способны, например, посылать людей в СССР. Генерал сказал также Третьякову, что у него есть люди, способные на теракты, и можно что-то сделать во время визита наркома Литвинова в Париж. Но исполнители, добавил он, должны быть не русские, чтобы не пострадала эмиграция. Туркул спросил Третьякова, не может ли тот обратиться к Нобелю, чтобы получить деньги на эти цели, и подготовил в его адрес докладную записку. Советский агент обещал передать ее Нобелю, а сам срочно информировал об этом своих советских кураторов, добавив, что председатель Торгпрома никаких денег не дает
.
Переориентировка Третьякова с 1933 года на работу против РОВСа в полной мере раскрыла возможности этого агента. Его имя и связи позволяли ему на равных беседовать с руководителями этой организации — генералами Миллером, Абрамовым, Шатиловым, Драгомировым и др. Москву, в частности, особо интересовал генерал Драгомиров, которому после похищения генерала Кутепова была поручена боевая работа. От Третьякова требовали давать личные характеристики руководящих работников РОВСа, выяснять их взаимоотношения, наличие родственных и иных связей в СССР, нахождение там их родственников и близких друзей и другую информацию
. С Третьяковым в Париже непосредственно работал с 1933 года помощник руководителя советской нелегальной резидентуры во Франции (с 1933 года) М.В. Григорьев. В курсе его работы был и руководитель легальной резидентуры в Париже (с 1934 по август 1937 года) И.Л. Смирнов-Глинский.
Третьяков восстановил отношения с родными и по предложению своих кураторов из советской разведки вернулся к семье. Л.М. Млечин, ссылаясь на советские разведывательные источники, указывал, что семье Третьяковых принадлежал дом по улице Колизе, 29, где размещалось управление Русского Обще-Воинского Союза. И у руководства парижской резидентуры ИНО возникла мысль разместить здесь подслушивающую аппаратуру и записывать с помощью Третьякова все разговоры руководства РОВСА Ряд авторов указывает на то, что эта идея принадлежала непосредственно руководителю легальной разведывательной резидентуры ОГПУ в Париже НА. Глинскому, работавшему под фамилией Смирнов и псевдонимом «Петр» и под прикрытием должности атташе советского полпредства во Франции
.
Один из видных деятелей РОВСа, командир 1-го армейского корпуса, а во второй половине 30-х годов начальник I отдела этой организации, размещавшегося в указанном доме, генерал В.К. Витковский утверждал, что к 1934 году относится снятие Третьяковым трех квартир в доме на Колизе, 29: двух — на третьем этаже и третьей — на четвертом (мансардном) этаже. Видимо, речь в действительности шла все-таки о снятии квартир(ы) (а не о владении домом), ибо, как указывал один из сотрудников парижской резидентуры, Третьякову было обещано оплачивать квартиру, был выдан аванс и велено заключить контракт. Стоимость операции, по словам указанного источника, включавшая в себя задаток за квартиру, оборудование, ремонт и уплату старых долгов Третьякова, обошлась примерно в 700 долларов
.
Когда начинается операция по прослушиванию управления РОВСа и его I отдела, также остается вопросом. Млечин, ссылаясь на следственные материалы по сотрудникам парижской резидентуры ИНО, утверждал, что ежедневное прослушивание началось 12 января 1934 года. И с этого времени для советского агента Третьякова начались долгие годы тяжелейшей и изнурительной работы, когда он, надев наушники, часами записывал уникальную и ценнейшую информацию из разговоров, происходивших в кабинетах РОВСа. Прослушивающий аппарат получил название «Петька». Операция по прослушиванию носила сначала кодовое название «Дело “Крот”», затем «Разговор вокруг кнопки» и, наконец, «Информация наших дней». Она позволяла разведке и контрразведке ОГПУ получать уникальную информацию о деятельности РОВСа и пресекать его подрывные акции на советской территории. В апреле 1934 года Центру было доложено из Парижа, что материалов такой точности, какие дает Третьяков, разведка не имеет даже от Скоблина
.
Генерал Витковский полагал, что Третьяков начал подслушивание с декабря 1934 года. Он связывал это с тем, что в 1934 году генерал Миллер стал подыскивать более дешевое помещение для РОВСа, и Третьяков предложил ему перейти со второго этажа, из квартиры, нанимавшейся непосредственно у хозяйки дома, к нему на третий этаж, в большую квартиру, расположенную здесь. И в декабре того же года Управление РОВСа и I отдел Союза перебрались туда. Витковский утверждал (ссылаясь на действия немцев летом 1942 года, обнаруживших эту подслушивающую аппаратуру), что именно эта квартира и была оборудована микрофонами, а приемник располагался в квартире меньших размеров на том же этаже, где проживал сам Третьяков
.
Факт этого декабрьского (1934 г.) переезда подтверждал генерал Миллер. В его письме 31 декабря 1934 года указывалось, что принято «соблазнительное предложение С.Н. Третьякова» переехать на такую же квартиру, но этажом выше, с минимальными расходами. С понедельника, 31 декабря, писал он далее, уже переехали, и в результате отпала необходимость в комнате для Орехова (редактора журнала «Часовой») и Стогова (начальника военной канцелярии). «Расстались с “Часовым” безболезненно и без всяких разговоров»
, — резюмировал Миллер. Эта фраза отражает те сложные отношения, которые сложились к тому времени между руководством РОВСа и редакцией журнала «Часовой».
Несомненно, что эта квартира, сданная Миллеру Третьяковым, была оборудована подслушивающим оборудованием. Это, впрочем, не исключает и того, что прослушиваться могла и квартира, ранее занимавшаяся РОВСом. Она, как уже упоминалось, находилась этажом ниже квартир, находившихся в распоряжении советского агента. И в таком случае операция могла начаться в указанный первоначально срок.
По отчетам советских разведчиков из Парижа, Третьяков работал добросовестно и преданно. Например, отмечалось, что в ночь на 23 декабря 1934 года он серьезно заболел, но, «несмотря на крайне болезненное состояние, все-таки целый день вел запись». Работа Третьякова поощрялась материально.
Операция по прослушиванию штаб-квартиры РОВСа была трудной, опасной и иногда находилась на грани срыва. Так было, например, во время расследования обвинений капитана Федосеенко в адрес генерала Скоблина в 1935 году. Дело в том, что в это время один из офицеров предложил обследовать кабинет генерала Миллера на предмет наличия здесь скрытых микрофонов, и Третьякову стало известно об этом в ходе прослушивания. В результате советская разведка, тщательно обсудив сложившуюся ситуацию, пришла к заключению не демонтировать технику, но предусмотреть версию для генерала Миллера в случае обнаружения микрофонов с возложением всей ответственности за это на генерала Эрдели, занимавшего недружественную в отношении Скоблина позицию
[40]. Но все обошлось, и операция по прослушиванию штаб-квартиры РОВСа продолжалась.
