Я смотрел на него, слушал и видел, что ему не выжить.
Я был очень энергичен и настроен на постоянную работу. Андрей раздражал меня тем, что был нежизнеспособен и болезненно беззащитен. Я не мог согласиться с тем, что человек, обладавший таким мощным дарованием и сценической, артистической силой, так слаб и совсем не жизнерадостен. Я говорил ему в наивном порыве, что ему нужно срочно отрепетировать крепкую программу и записать альбом «Пагоды», что надо только чуть-чуть постараться, и у него будут концерты по всей стране, что люди в Новосибирске, Томске, Красноярске живут и не знают о том, какая есть удивительная группа «Пагода».
– Посмотри, – говорил я ему, – в Кемерово вы сыграли два концерта в маленьком нашем зале. Так мне сегодня люди обзвонились… хотят ещё или им рассказали, что были на концерте, и они спрашивают, когда будет… Если вы приедете через полгода, то мы соберём полную филармонию… А так бы не приехали, и люди бы о вас не узнали… О людях подумай! У них жизнь не такая уж яркая и радостная. Они же на твоих концертах счастливы…
Андрей слушал меня, печально улыбаясь. Страшно представить себе, сколько раз и от скольких людей он слышал нечто подобное.
Я наблюдал в течение нескольких лет, как Андрей увядал. «Пагода» просуществовала недолго. Андрей родился, прожил детство и юность в пространстве, в котором всегда и всеми ощущался нездешним, он пережил времена, в которых ему было очень трудно, потом пережил время, в котором ему было невыносимо, а потом пришло время, когда ему стало невозможно. Музыка покинула Андрея раньше, чем его покинула жизнь. В Перми его помнят только те, кто с ним работал и соприкасался. Миф Гарсиа не стал частью эпоса этого города. Слишком необычным и нежным он был. Он, как канарейка, вылетевшая в открытую форточку зимой, так и не понял, в каком он родился пространстве.
Когда мы вернулись из поездки в Пермь, я, впечатлённый «Пагодой» и Андреем, сразу принялся за наполнение музыкой моего театра.
Оказалось, что все ребята тоже впечатлены и хотят музицировать. Я их впечатление и желание понял буквально. Нужны были инструменты? Я занялся обеспечением своих соратников тем, что им было нужно. Мне удалось раздобыть в политехе прекрасное австрийское фортепиано, которое пылилось никому не нужное. Я притащил в театр барабаны, какие смог найти, старую гитару, бас и даже настоящий клавесин. Инструменты тогда в Кемерово купить в магазине было невозможно. Их привозили из Москвы или из-за границы. Стоили они бешеных и невообразимых денег. Я добывал и тащил в театр всё, что мог найти и выпросить.
Мне самому смертельно хотелось играть хоть на бубне. Мне ненадолго показалось, что я могу научиться владеть хоть каким-то инструментом. Такая у меня возникла иллюзия. А тут как раз мне на глаза попалось объявление об уроках игры на саксофоне для людей любого возраста и без всякого музыкального образования.
Теперь-то я понимаю, что тогда люди давали любые объявления в надежде хоть на какой-то заработок. То объявление обнадёжило и укрепило меня в моей иллюзии. Собрав последние деньги, не спросив жену, я пошёл учиться музыке.
Давал уроки прекрасный музыкант симфонического оркестра Кемеровской филармонии, концертмейстер группы духовых инструментов, саксофонист Владимир Панфилов. Элегантный, умный, ироничный и пьющий человек. В оркестре к нему относились с почтением. Музыкант он был признанный музыкантами. Мы с ним сразу подружились. Я по объявлению пришёл один-единственный, принёс деньги, и Володя мной занялся.
Он выдал мне хороший, чешского производства, саксофон, блестящий и в красивом футляре. Первым делом он объяснил, как нужно за инструментом ухаживать и следить, как готовить и размачивать трости, как крепить их к мундштуку… В этом я проявил сноровку и сообразительность.
Потом, на следующем занятии, он показал мне аппликатуру и то, как извлекать звук. Дал мне задание на дом и отправил дудеть. Я двое суток заучивал то, что Володя мне показал и задал, за что он меня при встрече и похвалил. Сказал, что у меня отличный аппарат, в смысле – губы и рот, для саксофона. Какой же довольный и гордый я ходил с инструментом в футляре по городу! Заходил в университет. Меня спрашивали, что это у меня в руках. Я с гордостью открывал футляр и показывал блестящий саксофон.
Так я прозанимался больше месяца. Играл гаммы. Лёгкие мои стали как у ныряльщика или пловца. Даже репетиции в театре я назначал не каждый день, чтобы трубить наедине. Вся эта глупость закончилась неожиданно.
Как-то я пришёл на занятие в филармонию, а Володя задержался. Пришёл с опозданием на час, пьяный и недобрый. Выпившим он был через раз, а вот пьяным пришёл впервые. Прежде он не опаздывал, а тут опоздал и не извинился. Я был далёк от того, чтобы обижаться на учителя. А он пришёл злой и вредный.
– Ну чего ты от меня хочешь сегодня? – спросил он хмуро.
– Владимир, – сказал я, – вы обещали мне показать, как извлекать звук негромко… Как играть тихо и нежно, то, что у меня пока получается громко… А то я либо не додуваю и шиплю, либо передуваю… Покажите, пожалуйста…
– Послушай!.. Чего ты хочешь? Кого ты хочешь саксофоном удивить? Бабу какую-нибудь? Так ты её удивишь, даже если его покажешь… А играть? Ну как ты научишься играть тихо? Это надо было лет пятнадцать назад начинать… Да и то не тебе… Играй как получается… Но запомни: тихо ты не сможешь играть никогда!
– Никогда? – спросил я.
– Ну конечно! Это же музыкальный инструмент. Чтобы на нём играть тихо, надо каждый день играть всю жизнь и нихера больше другого не делать… А то что? Все кому не лень могут начать играть?.. Нет уж… Дудки!.. Ты не переживай… Тебе это надоест скоро. Так что дуй давай! Бабу удивить я тебе помогу.
В тот раз я искренне поблагодарил Володю за урок. Вернул ему инструмент и больше об исполнении музыки не помышлял.
А вот обеспечить свой театр собственной музыкой захотел сильнее, чем раньше. Я начал искать контакты с музыкантами, работавшими в городе на предмет приглашения их к совместной работе. Но музыканты, как люди, умевшие делать что-то совершенно конкретное, хотели за работу деньги и готовы были за них сделать что угодно. Когда я говорил им о творчестве, о слиянии и взаимопроникновении театра и музыки, они улыбались и переглядывались так, как разумные люди делают, слушая идиота.
Тогда я с большим удивлением сделал вывод, особенно вспоминая опыт общения с художниками, членами Союза, что рассчитывать на сотворчество с людьми, прошедшими системное обучение какому-либо искусству, не приходится. Разве что за редким исключением.
Профессионалы от искусства хотели за работу денег, которых у меня и моего театра не было. Заработать их театром мы не могли. Это было невозможно. Об этом нечего было даже думать.
Пытливый читатель тут может задать вопрос: а почему, собственно, нельзя было заработать театром и не попытаться поставить перед собой такую задачу? А ответ прост! У нас не было зрителей, которые могли бы оплатить нашу жизнь и работу. Посудите сами. Мы работали над каждым новым спектаклем около полугода. Это время, конечно, можно было бы сократить вдвое. Тогда мы могли бы выпускать не два, а четыре спектакля в год. Каждый новый спектакль смотрели около тысячи зрителей в лучшем случае. В самом лучшем. Четыре тысячи проданных в год по цене бутылки пива, а дороже никто бы не купил, билетов не смогли бы содержать и одного артиста. К тому же билеты мы продавать не имели права. Поэтому мы сознательно трудились в театре бесплатно, зная, что такой интересной жизни, как у нас, с зарплатой не бывает.
