Но деньги всё же были нужны. Необходимы. Деньги были нужны, чтобы делать то, что хочется. Поздней осенью того года я совершил попытку заработать денег, хоть немного, на стороне.
Мой быстро разбогатевший бывший одноклассник, закончивший юридический факультет, ездивший на большой чёрной машине с охранником, решил мне и моему театру помочь. Он пригласил меня и моих ребят подзаработать. Одноклассник мой приобрёл в соседнем политеху здании помещение и захотел в нём сделать офис своей фирмы. Нас он решил нанять на устранение всего старого в том помещении, вынос мусора и сбитой штукатурки. Ему нужно было, чтобы мы управились за неделю. Платить обещал хорошо. По-дружески. Мы согласились.
В назначенное время мы пришли на объект, чтобы осмотреться и подготовиться к работе. Помещение было большое и захламлённое. Как только мы туда зашли, я наступил левой ногой на доску с большим гвоздём, которую из-за валявшихся на полу старых обоев не было видно. Здоровенный гвоздь проткнул подошву, ступню, ботинок насквозь и вышел наружу. Крови и суеты было много. Бинтов на месте не оказалось. Помню, ковылял в театр, оставляя по дороге кровавый след. Мы все смеялись по этому поводу, пели старую песню про командира Щорса, в которой были слова: «След кровавый стелется по сырой траве». Потом я долго хромал, а ребята какое-то время называли меня Иисусом. Завидев меня, хромающего к театру, кричали: «Аллилуйя! Аллилуйя!»
Работу сделал кто-то другой. А я понял, что ни на саксофон, ни на какие-то заработки отвлекаться мне от театра нельзя, не имеет смысла, глупо и просто опасно.
Холодная осень того года стала временем окончания безмятежного существования театра «Ложа». Мой театр, люди, из которых он состоял, новое время и сама жизнь в одночасье поставили передо мной несколько вопросов, на которые у меня не было ответов и решений.
Двое ребят успели жениться, а ещё двое вовсю собирались это сделать. Один из них, тот, что женился первым, успел запустить учёбу до такой степени, что оказался на грани отчисления из университета. А он исполнял главные роди в «Мы плывём» и в «Полном затмении». На него я больше всего рассчитывал при создании музыкального коллектива нашего театра. Он проявлял к музыке наибольший интерес и рвение. И вдруг он перестал ходить на репетиции. Назначенные спектакли оказались под угрозой отмены.
Я попытался выяснить, что же с ним происходит, и нарвался на его маму. Она высказала мне всё, что думала обо мне и о моём театре. Я не был готов к такому лютому гневу. Я узнал про себя, что делаю карьеру за счёт её сына и других мальчиков, что ломаю им жизнь, что только в театре её чудесный сын пристрастился к алкоголю, хотя ему выпивать было нельзя, потому что он болел хроническими заболеваниями. От неё я узнал, что жена её сына беременна, что её сынок, который на первом курсе был отличником, скоро будет отчислен за неуспеваемость и что во всём, кроме беременности её невестки, виноват я. А значит, я, если хочу, чтобы её сын ходил ко мне в театр, должен обеспечить его зарплатой, проследить, чтобы он больше не выпивал, проводил больше времени с матерью и своей молодой беременной женой и чтобы я помог ему сдать сессию и все несданные долги ещё за прошлый семестр.
– Я знаю, я прекрасно знаю, – говорила она с искажённым от гнева лицом, – твой отец имеет большое влияние в университете. Так будь любезен, исправь то, что сам натворил. Из-за тебя у нас долги и пропуски. Если нас отчислят… Я воспитала сына одна! Я не позволю испортить ему жизнь!
Буквально через несколько дней после этого разговора мне позвонила, а потом пришла тайком в театр мама другого актёра. Она не ругала меня, ни в чём не обвиняла. Она просто отчаянно попросила отпустить её сына из театра и позволить ему учиться и жить нормально.
– А если он не захочет уходить? – спросил я растерянно. – Я же его не держу. Ему самому нравится! Он очень талантливый…
– А ты его тогда прогони! – заявила она. – Выгони! Не губи ему жизнь! Он у меня такой… Не от мира сего… А то кем он станет? Что у него в жизни будет? – сказала она и заплакала.
Так со мной поговорили в течение конца осени и начала зимы почти все родители, в том числе и отцы.
Из этих разговоров я понял, что чудесным временам настал конец.
Но ещё я узнал, что все мои ребята проводят времени дома и за учёбой гораздо меньше, чем если бы после театра ехали домой или занимались в библиотеках в свободные от театра дни. Я тогда выстраивал работу так, что у всех было два свободных от театра дня в неделю. Но они говорили родителям, что заняты в театре каждый день до полуночи, а то и всю ночь. Ночных репетиций у нас не было давно. Разве что только перед самой премьерой. К тому же родители обвинили меня в том, что я спаиваю их детей. Ребята часто приходили домой похмельные или пьяные под утро. Родителям, жёнам, невестам они говорили, что были в театре на репетиции.
Я тогда ещё не имел опыта общения и работы с профессиональными артистами и не знал, что им свойственно именно так себя вести и жить. Я ещё не понял к тому моменту, что соратники мои уже практически превратились в артистов, а я стал для них режиссёром и художественным руководителем. Я не заметил, как мой чудесный театр, созданный идеями чистого творчества и единомыслия, превратился в нормальный театр, в котором актёры пьют, врут и безобразничают, а режиссёр строго и деспотично пытается их вразумить и добиться от них творческой ясности.
Путём несложных сопоставлений и наведения справок я узнал, что один из моих самураев устроился работать ночным сторожем в фирму к своему быстро разбогатевшему одногруппнику. Офис, где он ночами нёс вахту, был удобным и приятным местом, где можно было собираться, пить, курить и чудесно общаться ночами. Шеф и владелец, то есть быстро разбогатевший одногруппник, и сам был не прочь посидеть с актёрами. Его можно было понять. С моими актёрами было весело. С собой он всегда приносил много дорогой выпивки. А что ещё артистам было нужно? Внимание, восхищение и выпивка. Вскоре они завели знакомства со многими недавно разбогатевшими. Те денег не давали, потому что быстро разбогатеть могли люди, которые денег по своей сути и природе дать не могли, зато щедро поить и угощать артистов им нравилось.
Я тогда устроил первое строгое собрание в остывающем неотапливаемом театре. Я обратился к моим соратникам с пламенной речью. Я объяснял им, что, бухая ночами, они воруют своё собственное время у театра и учёбы, а их глупая ложь только настраивает родителей против меня и нашего искусства. Я требовал прекратить совместное веселье. Я настаивал на том, что за пределами театра они не должны встречаться и проводить время в пустом, пьяном и бессмысленном общении.
Я вспомнил студию пантомимы и своего первого учителя Татьяну. Я понял, почему она так боролась с любыми попытками студийцев общаться вне студии. У неё, конечно, был трудный опыт.
Актёры мои были пристыжены. Они обещали взяться за учёбу. Мы составили график репетиций, который позволил бы им гораздо больше уделять времени занятиям и домашним делам. Но они мне солгали.
Через неделю после собрания я, довольный собой и своими организаторскими возможностями, позвонил той маме, с которой всё началось, чтобы сказать, что я внимательно отнёсся к её просьбе и теперь её сын будет больше проводить времени дома и в университете, что репетиции наши заканчиваются не позднее двадцати одного часа и проходят не более трёх раз в неделю. Ничего я сказать ей не успел, а выслушал гневную речь о том, что я убиваю её больного сына, что он уже две ночи не ночевал дома и что в тот момент, когда я звоню, она не знает, где он находится.
