Все были взволнованы. На глазах доброго Матфея-мытаря стояли слезы, и он не в первый уже раз подумал про себя, что напрасно никто из учеников не записывает слов рабби. Мало ли что может быть? Гляди, и забудут все… Он сам не раз пробовал записывать, но с делом справиться не мог и приходил в отчаяние. А Иешуа, отогреваясь душой все более и более, все более и более отрешаясь от земных забот и тревог и от главной заботы своей о том, как бы без него не погибло его дело, чувствовал, как у души его все более и более отрастают крылья, и на крыльях этих она устремляется туда, куда всегда стремилась она с такою любовью, с таким восторгом: к подножию незримого престола Того, чье Имя не дерзали произносить даже тупые, очерствевшие сердцем законники…
— Отче! — подняв глаза вверх, проникновенно возгласил он, точно забыв обо всех и обо всем. — Отче, пришел час: прославь Сына Твоего да и Сын Твой Тебя прославит!.. Ты дал ему власть над плотью, и он дает всему жизнь вечную. Жизнь же вечная в том, чтобы знать Тебя, единого, истинного Бога и посланного Тобою в мир Сына. Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал мне от мира и, может быть, уразумеют они, что все, что Ты дал мне, от Тебя есть. Я уже не в мире, — с беспредельно горячим чувством говорил он, как бы в забытьи, над чашей вина, — но они в мире. Отче мой, соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты дал мне, чтобы они были с Тобою едино, как и Мы, чтоб они имели в тебе радость совершенную! Я передал им слово Твое, и мир возненавидел и их. Освяти же их истиною Твоею!.. И не об одних их только молю, но обо всех людях Твоих: да будут все едино! Как Ты, Отче, во мне, так и они да будут в Нас едино: да уверует мир, что Ты, Ты послал меня! Отче праведный, мир не познал Тебя, а я познал Тебя, и эти вот познали, что Ты послал меня, — да пребудет же в них вовеки любовь, которою Ты возлюбил меня, да помнят они на каждом шагу своем, при каждом вздохе своем, что единый закон Твой от века — любовь! Заповедь новую даю вам: — обратился он к ученикам, вкладывая, казалось, всего себя в каждое слово, — да любите друг друга! Как я возлюбил вас, так и вы любите друг друга! Потому узнают вас, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собою…
И, весь просветленный, он поник головою. Почти никто его, как всегда, не понял, но потрясены были все. Иуда дрожал всем телом и задыхался. Мириам выскочила за дверь и давилась там, в лунной тьме, рыданиями…
Он точно проснулся: за сердце остро укусило вдруг земное.
— И все же, все же, может быть, кто-нибудь из вас предаст меня… — в тоске тихо уронил он.
Все смутились сперва, а потом стали вперебой уверять его в преданности своей до конца.
— На меня-то, рабби, во всяком случае, можешь положиться… — с обычной горячностью сказал Симон Кифа. — Умру, а не отрекусь от тебя!..
Иешуа долгим, грустным взглядом посмотрел на него.
— Не зарекайся, Симон… — сказал он. — Может быть, до первых петухов ты еще сегодня отречешься от меня… Не даром же ты камень!.. — с ласковой насмешкой добавил он.
— Однако, что ж мы будем делать, рабби?.. — спросил Андрей, который не любил чувствительных разговоров.
— Да что же нам делать?.. — сказал Иешуа. — Вот повечеряем и пойдем, как всегда, в Гефсиманию… А утром, что Господь укажет…
— А утром, по-моему, в Галилею… — усиленно двигая бровями, сказал Андрей. — Пока не поздно…
— Конечно, в Галилею… — дружно заговорили все. — Береженого и Бог бережет…
— Ну, там увидим… — примирительно сказал Иешуа.
И вдруг захотелось ему удостовериться в том, что сказали ему Сарра и Мириам, — сомнение было мучительно — ощупать преступление руками.
— А ты, Иуда, — сказал он, — что задумал, то делай скорее.
И не отрывал от него глаз… Тот страшно смутился и быстро встал: ему было нестерпимо здесь, он задыхался…
— Да, надо домой к детям пройти… — как всегда косноязычно пробормотал он. — Надо посмотреть, приготовила ли Сарра пасхального агнца…
Накинув свой заплатанный, с оторванной полой плащ, он торопливо вышел. И Иешуа показалось, что, может быть, и маленькая Сарра, и Мириам ошиблись…
— Ну, а теперь пора и на покой… — сказал он, вставая. — Кто со мной в Гефсиманию?..
— Все… Все пойдем… — послышались голоса. — В такое время надо быть всем вместе…
Стали разбирать плащи… Прислушивались чутко… Заглядывали в дверь, в ночь… И опять земной страх холодной змеей обвил вдруг сердце Иешуа.
— А оружие у нас есть? — тихо спросил он.
— Два меча есть… — отвечал Симон Кифа. — Ты уж не серчай, рабби: время такое… Иона дал их нам на всякий случай…
И он показал два старых, дрянных меча. Иешуа быстро отвернулся и прерывисто вздохнул:
— Ну, идемте…
Осторожно все вышли и долго стояли в лунном сиянии, слушая. Иешуа смотрел в звездную бездну и тосковал: да, теперь не слышал он там Бога, весь мир был в злобе и крови и в человеке вместо благоволения была ненависть, предательство и бездушие. Потупившись, он пошел вперед, ученики за ним. Мириам осталась в городе: надо было навестить больную Иоанну…
Из-за угла вышли две тени.
— На чем же порешили? — тихо спросил Иона Фому.
— Ночуем в Гефсимании, а там что Бог даст… — отвечал тот печально. — Все требуют, чтобы в Галилею идти…
— И самое бы хорошее дело!.. — в одно слово воскликнули оба зелота. — Раз дело не выгорело, надо переждать маленько в стороне… Ну, идите спите, а мы посторожим… А утром видно будет.
XLIII
Гефсимания была довольно большим хутором, на котором производилось, главным образом, оливковое масло: самое слово Гефсимания значит маслодельня. Вокруг маленького домика, где жил заведующий хутором, приятель Иешуа, раскинулись по склонам Масличной горы серебряные в сиянии луны оливковые сады… У ворот галилеяне остановились и заметили, что потихоньку скрылись Андрей и Варфоломей. Нахмурились немного, повздыхали. Чувство страха усилилось. На случай облавы решили ночевать не в горнице, как всегда, а в садах, подальше. И осторожно, прислушиваясь, прошли в дальний угол сада, откуда, из-под серебряных шатров старых оливок, открывался красивый вид на осиянный луной Иерусалим…
— Ну, вы ложитесь все, отдохните, а я посижу… — сказал Иешуа, невольно понижая голос. — Ничего, не тревожьтесь, спите…
Ученики из приличия повозражали немного, но треволнения дня утомили всех и, один за другим, зевая, они закутывались от ночного холода в свои плащи и ложились под защиту больших камней, разбросанных по всему саду. И скоро послышался храп…
Это позевывание и сочный храп сказали Иешуа, как бесконечно одинок он в эти тихие ночные часы… Да и всегда… Как и всякий человек, может быть… Его душу охватила тоска невыразимая и страх — и не только страх перед близкой, как он чувствовал, смертью, но и страх еще больший, перед жизнью. Как не заметил он раньше, что она так ужасна и что он перед ней так бессилен? Но когда ему представлялось, что эту ужасную жизнь у него вот сейчас отнимут, его сковывал ледяной ужас. Он упал к большому камню и поднял в лунное небо исхудавшее, бледное лицо.
