Наказание правит всеми людьми, наказание же охраняет, наказание бодрствует, когда все спят… Если бы царь не налагал неустанно наказание на заслуживающих его, более сильные изжарили бы слабых, как рыбу на вертеле, ворона стала бы есть поминальное приношение и собака лизать жертвенную пищу, никто не имел бы собственности и произошло бы перемещение высших и низших…
{221}
Впрочем, у нас нет археологических данных, которые позволили бы разобраться в устройстве этих царств. Опять-таки мы вынуждены полагаться на религиозные тексты, особенно буддийские, которые были составлены и передавались устно и не были записаны до I в. н. э.
Совсем иное государственное устройство сложилось у подножья Гималаев и на краю равнины Ганга: гана-сангхи («племенные республики»), которые отвергали монархию и управлялись собраниями клановых вождей. Возможно, у их истоков стояли независимо мыслящие аристократы, которые не любили автократию царств и хотели жить в более эгалитарном сообществе. Племенные республики отметали ведийскую ортодоксию и не желали платить за дорогие жертвоприношения. Вместо этого они уделяли внимание торговле, земледелию и войне, а власть была не у царя, а у малочисленного правящего класса
{222}. В отсутствии жреческой касты у них было всего два класса: аристократия кшатриев и даса-кармакару (рабы и работники), без прав и доступа к ресурсам. Впрочем, предприимчивые купцы и ремесленники имели возможность повысить социальный статус. Со своими большими постоянными армиями племенные республики были серьезным вызовом арийским царствам и оказались весьма долговечными, просуществовав до середины I тыс. н. э.
{223} Без сомнения, их независимость и относительный эгалитаризм импонировал важному аспекту индийской души.
Царства и сангхи опирались на сельское хозяйство, но область Ганга переживала и коммерческую революцию, которая породила класс купцов и денежную экономику. Города, связанные новыми дорогами и каналами, – Саваттхи, Сакета, Косамби, Варанаси, Раджагаха, Чанга – становились центрами индустрии и бизнеса. Это бросало вызов структурному насилию классовой системы, ибо большинство богатых купцов и банкиров были вайшьями, а некоторые даже шудрами
{224}. Место у подножия социальной лестницы теперь занимал новый класс «неприкасаемых» (чандала) – людей, изгнанных ариями со своей земли
{225}. Городская жизнь бурлила. Улицы были переполнены ярко раскрашенными повозками, огромные слоны доставляли товары из отдаленных земель. На рыночных площадях свободно общались люди всех классов и народностей. Возникали новые идеи, шедшие вразрез с традиционной ведийской системой. Брамины же, чьи корни были в сельской местности, теряли свои позиции
{226}.
Как часто случается в эпоху перемен, возникла новая духовность. В ней прослеживались три взаимосвязанные темы: дукха, мокша и карма. Как ни странно, несмотря на процветание и прогресс, глубокий пессимизм был весьма распространен. Люди воспринимали жизнь как дукха (страдание). Страдание – неизбежный удел человека, начиная от травмы рождения до смертных мук, и даже смерть не приносила облегчения, ибо все и вся вовлечено в безвыходный цикл (сансару) перерождений, а значит, одни и те же беды возвращаются вновь и вновь. Мы помним, что арии устремлялись на восток, поскольку им было тесновато в Пенджабе, ныне же они ощущали несвободу в своих переполненных городах. Впрочем, дело не только в ощущениях: быстрая урбанизация часто ведет к эпидемиям, особенно когда число жителей превышает 300 000 (критический уровень для инфекции)
{227}. Неудивительно, что мысли ариев все время обращались к болезням, страданиям и смерти и что они жаждали найти выход.
Стремительные изменения заставляли глубже задуматься о причинах и следствиях. Люди видели, как поступки одного поколения влияют на следующее, и пришли к мысли, что их дела (карма) определяют и последующее существование: если в этой жизни человек заслужил плохую карму, в новом рождении он будет рабом или животным, а если хорошую – царем или даже божеством. Заслуга может быть заработана, накоплена и «реализована», как материальное богатство
{228}. Однако даже если человек родится богом, это не гарантирует спасения от дукхи: ведь и боги смертны и могут родиться в более низком статусе. Пытаясь, быть может, укрепить пошатнувшуюся классовую систему, брамины переосмыслили понятия кармы и сансары: на хорошее перерождение можно надеяться, лишь строго соблюдая дхарму своего класса
{229}.
Между тем другие, опираясь на эти новые идеи, бросали вызов социальной системе. Если некогда арии в Пенджабе прорубали себе мечом дорогу к «освобождению» (мокше), то теперь многие люди взяли за основу духовность Брахмана с ее ориентацией на внутренний мир и взыскали свободы духовной. Они исследовали свой внутренний мир столь же ревностно, сколь ревностно арийские воины углублялись в дикие леса. Новое богатство давало знати время и досуг, необходимые для внутреннего созерцания. Поэтому новая духовность была доступна лишь аристократии – это еще одно порождение цивилизации, опирающейся на структурное насилие. Шудры и чандалы не могли позволить себе тратить часы на медитации и метафизические дискуссии, которые в VI–II вв. до н. э. породили тексты, именуемые «Упанишадами».
Возможно, эти новые учения первоначально были провозглашены браминами, которые жили в городах и понимали проблемы, связанные с городской жизнью
{230}. Однако источники приписывают многие новые практики воинам-кшатриям, а дискуссии, описанные в «Упанишадах», зачастую протекали при дворе раджей. Эти дискуссии и практики развивали внутреннюю духовность браминов. «Брихадараньяка-упанишада», один из древнейших таких текстов, была почти наверняка составлена в царстве Видеха, пограничном государстве на восточном крае арийской экспансии
{231}. Консервативные брамины индийского междуречья презирали эти восточные земли, но их населяла удивительная смесь народов, включая индоарийских поселенцев из прежних волн миграции, иранские племена и коренных жителей Индии. Некоторые чужеземцы приспособились к системе варн (классов), но принесли с собой и свои традиции, включая, возможно, скептицизм по отношению к ведийской ортодоксии. Новые встречи будили мысль, и в ранних «Упанишадах» такое оживление очень заметно.
