Маркиз де ла Шетарди в числе первых принес поздравления государыне и отцу новорожденного.
Анна Иоанновна была в восторге, сама воспринимала младенца от купели, сама пестовала его.
Через два месяца по возвращении из Петергофа государыня почувствовала недомогание, стала жаловаться на бессонницу. Здоровье внезапно начало расстраиваться, слабеть.
В конце сентября у нее явились припадки подагры, потом кровохарканье и сильная боль в почках. Медики замечали при том сильную испарину и не предсказывали ничего хорошего.
В один из дней случилось невероятное, о чем долго будут пересказывать внукам деды и бабушки, слышавшие сами о том от очевидцев. Вот как о том записала графиня А. Д. Блудова:
«Это было во дворце на Фонтанке у Аничкина моста, в покоях митрополита московского. Караул стоял в комнате подле тронной залы; часовой был у открытых дверей. Императрица уже удалилась во внутренние покои, говоря словами гоф-курьерских записок. Все стихло; было уже за полночь, и офицер уселся, чтобы вздремнуть. Вдруг часовой зовет на караул, солдаты вскочили на ноги, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь. Он видит, что императрица Анна Иоанновна ходит по тронной зале взад и вперед, склоня задумчиво голову, закинув назад руки, не обращая внимания ни на кого. Часовой стоит как вкопанный, рука на прикладе, весь взвод стоит в ожидании; но что-то необычайное в лице императрицы, и эта странность ночной прогулки по тронной зале начинает их всех смущать. Офицер, видя, что она решительно не собирается идти дальше залы, и не смея слишком приблизиться к дверям, решается наконец пройти другим ходом в дежурную женскую и спросить, не знают ли намерения императрицы. Тут он встречает Бирона и рапортует ему, что случилось.
— Не может быть, — говорит герцог, — я сейчас от императрицы, она ушла в спальню, ложиться.
Взгляните сами: она в тронной зале.
Бирон идет и тоже видит ее.
— Это какая-нибудь интрига, обман, какой-нибудь заговор, чтобы подействовать на солдат! — вскричал он, кинулся к императрице и уговорил ее выйти, чтобы на глазах караула изобличить какую-то самозванку, какую-то женщину, пользующуюся некоторым сходством с ней, чтобы морочить людей, вероятно, с дурным намерением; императрица решилась выйти, как была в пудермантеле; Бирон пошел с нею. Они увидали женщину, поразительно похожую на нее, которая нимало не смутилась.
— Дерзкая! — вскричал Бирон и вызвал весь караул.
Молодой офицер, товарищ моего деда, своими глазами увидел две Анны Иоанновны, из которых настоящую, живую, можно было отличить от другой только по наряду, и потому что она взошла с Бироном из другой двери. Императрица, постояв минуту в удивлении, выступила вперед, пошла к этой женщине и спросила:
— Кто ты, зачем ты пришла?
Не отвечая ни слова, та стала пятиться, не сводя глаз с императрицы, отступая в направлении к трону, и, наконец, все-таки лицом к императрице, стала подниматься, пятившись, на ступеньки под балдахином.
— Это дерзкая обманщица! Вот императрица! Она приказывает вам, стреляйте в эту женщину! — сказал Бирон взводу.
Изумленный, растерявшийся офицер скомандовал, солдаты прицелились. Женщина, стоявшая на ступенях у самого трона, обратила глаза еще раз на императрицу и исчезла. Анна Иоанновна повернулась к Бирону, сказала:
— Это моя смерть!
Затем поклонилась остолбеневшим солдатам и ушла к себе».
6 октября 1740 года, когда государыня села обедать с Бироном и его женою, она внезапно почувствовала дурноту и была без памяти отнесена на постель.
Все пришли в смятение.
К августейшей больной поспешили родные.
Недуг быстро усиливался.
Первый медик Фишер сказал Бирону: это дурной признак, и если болезнь далее будет так усиливаться, то надобно опасаться, что она скоро повергнет всю Европу в траур. Антоних Рибейро Санхец, придворный врач (португалец), считал болезнь ничтожною. (Любопытно, замечает историк П. Пекарский, когда Бирона потом арестовали и судили, то придирчивые обвинители его вменяли ему в вину кончину императрицы Анны: «Вы же показали, — говорили они, — что о здравии ее императорского величества попечение имели, а о каменной болезни до последней скорби не знали, и от архиатера и прочих докторов не слыхали. И в том явная неправда, ибо до кончины ее величества за два года, а потом и за год, как вы сами же показали, о опасной болезни, что в урине такая же кровь, как и при последней болезни оказалась, видели и случившиеся припадки в те годы видели; а о пользовании старания не имели и для совета докторов не призывали, но вместо того к повреждению здравия завели такие забавы, которые при начатии такой болезни весьма были вредны; и привели ее величество в манеж и в прочих местах верхом ездить в самые несносные дни, и что вы знали о ненадежном здравии за четыре месяца, как французский посол ко двору своему писал»… Также Бирона допрашивали: «Под каким сомнением у вас находился доктор португальский, что его без архиатера Фишера ко двору его императорского величества допустить не хотели?» Напомним, Бирону ставили в вину и то, что «супруга его накануне преставления ея императорского величества к одной из первейших комнатных служительниц пришла и оной, яко о радостной какой ведомости, что жизнь ея величества продолжаться не может, будто объявить не постыдилась…»
Анна Леопольдовна входила к тетке без доклада. Елизавете Петровне государыня дважды по докладу отказывала в посещении. А дозволив, наконец, больше как на несколько минут при себе держать не стала.
Не упустим из виду следующего, именно в это время Бирон, желая удовлетворить желания графини де Мальи, отправляет во Францию персидские и китайские материи, а также несколько мехов. Ему важно расположение к нему французского двора.
В ту же пору маркиз де ла Шетарди, лишь заигрывавший в политическом смысле с Елизаветой Петровной, но не шедший на прямую интригу в ее пользу (Елизавета была бедна, кардинал Флери скуп), обстоятельствами вынужден попринажать пружину: мешкать было нельзя, в случае кончины Анны Иоанновны дать утвердиться на престоле Брауншвейгской династии значило надолго отказаться от мысли привлечь к себе Россию. Есть сведения, что Шетарди «рассчитывал купить Бирона, надеясь уговорить свое правительство дать необходимые для этого средства, тем более что содействие Бирона таксировалось довольно дешево, и тогда можно было обойтись и без Елизаветы Петровны».
Правда, он же, едва узнав об одном из вариантов готовящегося регентства, сообщал 14 октября 1740 года в Версаль: «Впрочем, этот совет, составленный из лиц, которые не имеют права уничтожить прав принцессы Елизаветы, может подать повод к смутам. Они могут быть опасны, если посоветовать принцессе, чтобы она вовремя возвысила голос и настоятельно требовала принять участие в правлении».
Внимательно изучив манифест о престолонаследии, составленный Остерманом, посол пришел к мысли, что на русский престол призвано потомство не от Анны Леопольдовны, а от мужа ее. Действительно, в манифесте императрицы от 5 октября 1740 года было сказано, что дети, рожденные от брака принцессы Анны с принцем Брауншвейгским, имеют наследовать престол в случае смерти принца Ивана; но случай смерти принца Брауншвейгского прежде, чем от него будут наследники, не был оговорен. С чьей-то подачи, вероятно, Остерман в данном случае лукаво подыгрывал брауншвейгской династии и императору австрийскому.
