При дворе поторопились объявить наследником престола двухмесячного Иоанна и учинили ему присягу. («Признаюсь, никогда так не дрожала рука, как при подписании присяги», — призналась позже Анна Иоанновна Бирону.) Бирон, желая регентства, лихорадочно собирал партию, подсказал князю Черкасскому и Бестужеву предложить желаемое императрице, вырвал согласие у Миниха, опасавшегося мщения герцога в случае выздоровления государыни, и послал всех троих к Остерману (приступ подагры вновь приковал того к постели), тот, разумеется, не счел удобным одиноко противоречить всем.
Государыня страдала. Бирон кинулся к ногам ее, не скрывая вовсе опасности, в которой она находилась. Напомнил ей о пожертвовании собою для нее, дал почувствовать, что оно распространится на все его семейство, если она не протянет ему руку помощи; что, мало уверенный в своей судьбе, он не может обеспечить ее только продолжением к нему доверенности, которою он был всегда удостаиваем, и что это может сделаться единственно при назначении его регентом, распорядителем империи на время малолетства Иоанна Антоновича. Причины, которыми императрица хотела сначала подкрепить отказ, были опровергнуты и уничтожены нежностью, которою, умел он возбудить.
Бирон томил государыню мольбами отдать ему регентство. Остермана несколько раз приносили в креслах к постели государыни с тою же просьбою. Долго не соглашалась вновь Анна Иоанновна, но наконец согласилась и подписала акт о регентстве, пророчески сказав Бирону: «Сожалею о тебе, герцог, ты стремишься к своей погибели».
В один из дней, быв на короткое время во дворце, чтобы осведомиться о здоровье государыни, маркиз де ла Шетарди увидел на лице каждого из придворных горесть.
Не упустил он из виду и замечания русских, что герцог Курляндский унизил их государыню в глазах целой Европы и что он покрывает ее вечным стыдом, который она уносит с собою в могилу.
17 октября, вечером, по собственному повелению болящей введены были в опочивальню придворные священники с певчими и совершена отходная молитва. Началась агония. Государыня перестала узнавать окружающих. Говорили, на лице ее был написан страх. Будто бы казнь Волынского и прежние прегрешения не давали ей умереть спокойно.
— Прощай, фельдмаршал! — произнесла она вдруг, остановив полупогасший взор на Минихе.
— Прощайте! — повторила она всем, не узнавая более никого, и глаза ее закрылись навсегда.
Все смолкло, все приникло.
Бирон царствовал.
Возвращаясь из дворца по темным спящим улицам, занесенным снегом, по которым гулял злой ветер, маркиз размышлял о герцоге.
«Давая полный разгул своему честолюбию, он, по-видимому, быстро приближается к своей погибели: все не может существовать при помощи силы, а между тем насилие проявляется, как ни рассматривать все происходящее ныне», — думалось ему.
Карета свернула к Неве и на какое-то время мелькнувший впереди монастырский возок привлек внимание маркиза.
VIII
— То и скажу тебе, отец Василий, не о частных бедствиях речь, не о материальных лишениях: дух народный страдает. Иго с Запада — более тяжелое, нежели прежнее иго с Востока, иго татарское. В истории константинопольской церкви, после турецкого завоевания, не найти ни одного периода такого разгрома церкви и такой бесцеремонности в отношении церковного имущества, кои на Руси случились. Государь наш, Петр Алексеевич, испытав влияние протестантов, упразднил патриаршество. Государство перестало быть органом церкви, и на духовно едином русском организме, как наросты злокачественные, вырастать начали извне привитые протестантского, иудейского и иезуитского характера секты, — архимандрит замолчал. Давняя мысль, вновь встревожившая, заняла его, и он весь ушел в раздумья. — С Петра, с Петра Алексеевича началось духовное дробление народа, — произнес он вдруг.
Некоторое время ехали молча.
Духовник государыни, друг юности архимандрита, протоиерей отец Василий, тронул его руку.
— Вспомнился мне, отче, схимник Алексий. Как-то навестила его государыня в пустыни, с митрополитом Николаем. Алексий, при входе их, пал пред распятьем, пропел тропарь и говорит гостье: «Государыня, молись!» Положила она три поклона, а как прочел он отпуст и осенил ее крестом, присела она вслед за митрополитом на скамью и повела с ним тихий разговор. Схимника рядом посадила. Посадила, а потом, между прочим, спрашивает митрополита: «Все ли здесь его имущество? Где спит он? Не вижу я его постели?» — «Спит он, — отвечает митрополит, — на том же полу, пред самым распятием, пред которым и молится». Схимник тут и скажи: «Нет, государыня, и у меня есть постель. Пойдем, я покажу тебе ее». И ведет государыню за перегородку к своей келье. А там, на столе, гроб черный стоит. В гробу схима, свечи лежат, ладан — все для погребения. «Смотри, — говорит он ей, — вот постель моя и не моя только, а постель всех нас. В ней мы, государыня, ляжем и будем спать долго». А как она отошла от гроба, то и говорит ей Алексий: «Государыня, я человек старый и много видел на свете: благоволи выслушать мои слова. До недавнего времени на Руси нравы были чище, народ набожнее, а теперь, будто после чумы, нравы портиться начали. Ты — государыня наша и должна бдеть за нравами. Ты — дочь православной церкви и должна любить и охранять ее. Так хочет Господь Бог наш».
— Из сердца исходят злые помыслы, из сердца человеческого, — отозвался архимандрит. — Несчастья наши начались с того, что удалились мы от церкви. Пить грех стали, не захотели пить от воды живой.
Огонь кострища за окном привлек его внимание.
Возок качнулся на ухабе, и раз, и другой, тряхнув седоков, и выровнялась дорога.
Выглянул месяц из-за туч и осветил густой лес, одинокую дорогу.
Лошади мчали к обители.
— Вспомнилось мне, — произнес архимандрит тихо, — как, очутившись на родине Лютера в Виттенберге пред его статуей, Петр I заявил: «Сей муж подлинно заслужил это. Он для величайшей пользы своего государя и многих князей, кои были поумнее прочих, на папу и на все его воинство столь мужественно наступал». Ведомо ли было государю, что августинский монах и богослов из Саксонии Мартин Лютер был далеко не главным реформатором. В тени действовали более опасные люди. Ближайший друг и советник Лютера, Меланхтон, видел идеал не в Христе, а в Моисее. Его подпись стоит под «Кельнской хартией» тысяча пятьсот тридцать пятого года, из коей явствует, с начала четырнадцатого века в Европе действует разветвленная тайная организация с мистической доктриной, сочетающей вавилонское манихейство — эту ересь третьего века — с Каббалой. А целью ее было разложение христианской религии и основанной на ней государственности. Лютер полагал, реформаторская церковь будет способствовать обращению сторонников Ветхого Завета в «улучшенное» им христианство, а кончилось тем, что приехали к нему в Виттенберг, где он был ректором университета, три иудея и, высказав удовлетворение тем, что христиане теперь столь усиленно питаются иудейскою мудростью, выразили надежду, что в результате реформации все христиане перейдут в иудаизм.
