(Вряд ли знал маркиз о любопытных по этому предмету показаниях Волынского в производившемся о нем деле: «Как ея высочество была сговорена за герцога Брауншвейгского, то он, Волынский, пришедши к ней и видя ее в печали, спрашивал о причине тому. Принцесса отвечала: «Вы, министры проклятые, на это привели, что теперь за того иду, за кого прежде не думала, а все вы для своих интересов привели». Волынский утверждал, что ни он, ни Черкасский ничего о том не знают, а разве Остерман, и спросил: «Чем ее высочество недовольна?» Принцесса отвечала: «Тем, что принц весьма тих и в поступках не смел».)
Действительно, принц был добрый малый — и только. Его доброму сердцу явно не хватало ума и энергии.
Получил маркиз де ла Шетарди и негласную информацию: не Остерман в конечном деле решил дело (вице-канцлер стоял за брак Анны Леопольдовны с Антоном-Ульрихом, — племянником императрицы австрийской), а графиня Головкина. В России брак между двоюродными считался недопустимым. Петр же Бирон (так говаривали); был сыном Анны Иоанновны и, следовательно, доводился двоюродным братом принцессе. Головкина сумела воспользоваться этим обстоятельством и с необычайным тактом провела все дело.
Анна Леопольдовна уступила настояниям тетки. Но не могла перебороть себя и была весьма холодна к жениху.
Всю ночь после свадьбы она провела одна, в Летнем саду. Анне Иоанновне пришлось прибегнуть к действиям неординарным: фрейлины видели в полуотворенную дверь, как государыня била по щекам свою племянницу.
Бирон беззастенчиво, не раз и не два говорил прямо в лицо молодому супругу, что жена его до замужества сознавалась, что охотнее положит голову на плаху, чем пойдет за него.
Эрнста-Иоганна прямо-таки взбесило требование венского двора о праве Антона-Ульриха заседать в кабинете и военной коллегии. Около этого времени Пецольд, секретарь саксонского посольства, случайно встретил Бирона в Летнем саду, и тот дал свободу раздражению своего вспыльчивого характера.
— Венский двор считает себя здесь, как дома, и думает управлять делами в Петербурге, но он сильно ошибается! — говорил герцог Курляндский. — Если же в Вене такого мнения, что у герцога Брауншвейгского прекрасные способности, то я готов без труда уговорить императрицу, чтобы принца совсем передать венскому двору и послать его туда, когда там настоит надобность в подобных мудрых министрах. Каждому известен герцог Антон-Ульрих как человек посредственного ума, и если его дали в мужья принцессе Анне, то при этом не имели и не могли иметь другого намерения, кроме того, чтобы производить на свет детей; но и на это он не настолько умен. Надобно только желать, чтобы дети, которые могут, пожалуй, от него родиться, были похожи не на него, а на его мать.
Не будучи к кому-либо расположен, Бирон держал себя с ним высокомерно. Как гласит предание, даже будучи узником в Пелыме, свергнутый регент внушал страх местному начальству — воевода, встречаясь с ним на улице, разговаривал, сняв шапку, а в доме его не решался сесть без приглашения.
Немудрено: при подобных взаимоотношениях достаточно было небольшой вспышки, чтобы многое в мгновение изменилось при дворе.
Французский посол знал, не один он пристально следит за развивающимися событиями.
В воскресенье, 19 октября, младенца-императора с большим торжеством перевезли в Зимний дворец.
Шествие открывал эскадрон гвардии. Следом шел регент. За ним несли кресло, в котором восседала кормилица с ребенком на руках. Анна Леопольдовна ехала в парадной карете с Юлианой Менгден.
(Юлиана входила в фавор, и сведения о ней собирались особенно тщательно. Маркизу известно было, она — дочь лифляндского ланд-маршала Густава Магнуса Менгдена от брака его с Доротеею-Софиею фон Розен, родилась в мае 1719 года. Когда именно поступила в придворный штат, достоверно установить не удавалось, но чрезвычайная привязанность к ней Анны Леопольдовны заставляла предполагать, не была ли Юлиана совоспитанницею принцессы и товарищем ее детских игр, а потом невеселой молодости. Они бывали неразлучны, и об этом много судили в дипломатическом корпусе. Уверяли, фаворитка запрещала Антону-Ульриху входить в спальню жены. Маркиз Ботта приписывал склонность принцессы к Юлии тому, что последняя — женоложница со всеми необходимыми для того качествами.
— Это черная клевета! — возмущался Мардефельд. — Юлия никогда такой не была: покойная императрица из-за таких обвинений повелела тщательно освидетельствовать эту девушку, и донесение комиссии было благоприятно для нее.
Впрочем, слухи не угасали.)
Все отправились в Зимний дворец и поздравляли регента, целуя у него руку или полу мантии. Он заливался слезами и не мог произнести ни слова. «Спокойствие полное, так сказать, ни одна кошка не шелохнется», — сообщал в депеше Мардефельд о событиях воскресного дня.
Ему вторил английский министр Финч, сменивший Рондо. «Гусарский полк, проезжая по Гайд-парку, возбуждает больше шума, чем эта перемена правительства».
Для распоряжений относительно погребения императрицы Анны Иоанновны учреждена была Комиссия, носившая название «Печальной».
Тело императрицы находилось в опочивальне.
Для усопшей приготовили одежду: «шлафор» серебряной парчи, «робу» из той же парчи, украшенную белыми лентами, башмачки и бархатное «одеяло».
19 октября в придворной церкви совершена была заупокойная литургия и панихида членом Синода епископом псковским и архимандритом Александро-Невской лавры Стефаном.
Сенат назначил регенту пятьсот тысяч рублей в год и постановил именовать его высочеством. Впрочем, этот титул дали и Антону-Ульриху.
Бирон начал милостями, отменяя приговоры о смертных казнях, смягчая наказания. Призвал обратно ко двору князя Черкасского.
Он искал популярности.
Были уменьшены подати, последовал манифест о строгом соблюдении законов. Приказано было в зимнее время часовым давать шубы, «ибо в морозное время они без шубы претерпевают великую нужду». Памятуя, как упрекали его в роскоши и расточительстве, Бирон запретил носить материи дороже 4 рублей за аршин.
Но тревога не оставляла его.
В Петербург были призваны шесть пехотных батальонов и несколько драгун.
«Семнадцать лет деспотизма и девятимесячный ребенок, который может умереть кстати, чтобы уступить престол регенту!» — писал в очередной депеше Мардефельд.
Маркиз де ла Шетарди делал свои выводы.
«Вследствие опьянения, которому — я не буду тому удивляться — он предается, у него может явиться намерение ухаживать за дочерью Петра Первого» — к такой мысли пришел он. Посол быстро понял: Бирон таит намерение принудить принца и принцессу Брауншвейгских оставить Россию и затем, женив сына на цесаревне Елизавете Петровне, возвести ее на престол.
Была, была какая-то невидимая связь между Бироном и цесаревной. Он не принимал доносов, касавшихся ее, и проявлял в отношении ее, еще при жизни Анны Иоанновны, почти рабскую угодливость. (Она же, придя к власти, тут же поспешит освободить его из заключения.)
