Я действительно не знаю, где он. А знай я это, сказала бы без колебаний. Мне и самой хотелось знать правду. Я и сейчас не могу спокойно спать, до сих пор вижу кошмары. […]
До этой невероятной истории с похищением я ничего не знала о существовании этой женщины, Софии Делаланд, и ее дочери Гортензии. Брат никогда не рассказывал нам ни о ней, ни о ребенке. Все это здорово портило нам жизнь, особенно моей матери. София являлась на каждое семейное торжество, обвиняла нас, требовала сказать ей, где прячется Сильвен, отказывалась поверить, что мы не имеем об этом никакого понятия. Сначала мы пытались ее успокаивать, потом стали выпроваживать силой и не один раз вызывали полицию, чтобы от нее избавиться. На многие годы София Делаланд превратила нашу жизнь в ад, и мы в конце концов перестали собираться вместе на праздники, будь то Рождество или что-то еще, лишь бы только избежать ее прихода. […]
ВОПРОС: И вы совсем не испытывали к ней сочувствия?
ОТВЕТ: Сначала – да, безусловно, тем более что родители хотя и были удивлены, но очень обрадовались появлению внучки. У меня тоже есть дети, я часто представляла себя на ее месте, понимала ее состояние, могла ли я не сочувствовать? Помню, что родители пытались предложить ей помощь. Но она все отвергала, называя их лжецами. Мало-помалу ей удалось настроить нас против себя, мы стали ее бояться и даже ненавидеть… Мы почти желали, чтобы Сильвен никогда не попался.
ВОПРОС: Считаете ли вы, что ваш брат был способен похитить дочь и скрыться с ней?
ОТВЕТ: Могу ответить только то, что говорила в прошлый раз. Да, я над этим много размышляла. Сильвен был настолько непредсказуем, что от него можно было ожидать чего угодно. И тем не менее я убеждена, что если он на самом деле и совершил этот проступок, то только в интересах Гортензии, чтобы вырвать ее из когтей своей невменяемой подруги. И еще: мой брат ни за что на свете не причинил бы вред ребенку, а уж тем более собственной дочери.
13
София
Изабелла Маршан и по сей день осталась моей единственной подругой. Мне даже хочется сказать – единственным человеком, привязывающим меня к жизни.
С коллегами по министерству с некоторых пор я почти не поддерживала отношений. Наши контакты свелись к минимуму, и они лишь терпели меня, ставшую человеком-тенью, которая все еще работала в своем укромном уголке, всегда безгласная, печальная, с непроницаемым лицом, прилежно исполнявшая в своем состоянии зомби нехитрые доверенные ей задания. Они только и слышали от нее, что «добрый день» по утрам и «добрый вечер», когда она ровно в восемнадцать тридцать покидала свое рабочее место на антресоли. Я знала, это читалось в глазах моих коллег, что они меня жалели. Возможно, они спрашивали себя, как я могла с этим жить, приходить в министерство, и так день за днем. Вспоминаю, как однажды утром, когда я направлялась к столу с кофемашиной, до меня долетели обрывки разговора. Трое-четверо сотрудников одобрительно кивали в ответ на высказывание милейшего господина Аттиа из отдела коллежей, который с большой убежденностью произнес: «На месте этой бедолаги я бы давно пустил себе пулю в лоб».
Бедолагой, разумеется, была я, стоило посмотреть на их лица, когда я прошла мимо.
Кажется, я внушала им страх.
И я их понимала. Они не знали, куда им деваться, когда я находилась рядом, ведь я была живым, чудовищным и ежедневным доказательством того, что несчастье может обрушиться на любого в любой момент. Поэтому я всегда обедала на рабочем месте (обычно это был простой салат, принесенный в контейнере Tupperware), чтобы не портить им аппетит в столовой.
По той же причине я обосновалась в маленькой комнате на антресоли, которую всегда закрывала на ключ. В ней было промозгло, особенно зимой, но я ни на что не жаловалась. Зато там я сидела одна, мне нестерпимо было находиться в опенспейсе, как теперь говорят, залитом светом. Большую часть времени я обходилась без верхнего освещения, что безумно раздражало мою начальницу Марго Трапенар, когда она в редких случаях спускалась со своего третьего этажа в мой «кабинет». Рука ее сразу же тянулась к выключателю, свет ей был необходим. «Так вы окончательно испортите себе глаза!» – замечала она в оправдание. Обычно она приходила, чтобы положить стопку папок на краешек моего стола со стикерами, где давалась инструкция, как и что сделать: похоже, она не хотела задерживаться и предпочитала не вести со мной диалога. Марго возвещала: «Там все написано», тыча пальцем в наклейку, и сматывала удочки – чем скорее, тем лучше.
Ее, представьте, я тоже понимала.
С тех пор как меня перевели в отдел Марго, прошло восемь лет, надо же было меня куда-нибудь пристроить. Я не идиотка и отлично соображала, что для людей вроде нее я могла быть лишь тяжким грузом и ничем другим. Если подсчитать, сколько времени мы общались за эти восемь лет, окажется, что не больше нескольких часов. После выполнения ее заданий в конце дня или недели – все зависело от их количества – я поднималась к Марго и возвращала ей папки. Обычно я говорила: «Вроде бы готово». Она отвечала: «Спасибо, мадам Делаланд». И на этом всё. Иногда бывало и такое, что мне было нечем заняться до конца рабочего дня, но я неизменно уходила с работы ровно в восемнадцать тридцать.
Давно миновало то время, когда министерские коллеги проявляли ко мне действенное и живое сочувствие.
Многие годы моя битва за дочь была их кровным делом, мои надежды и разочарования – их надеждами и разочарованиями. Они организовали нечто вроде комитета поддержки, который в первое время собирался несколько раз в месяц.
Коллеги помогли мне заручиться поддержкой наших сменявших друг друга министров, готовили обращения к национальной и столичной прессе, рассылая повсюду фотографии Гортензии.
Только благодаря коллегам мне удалось добиться возобновления поисков, когда следователи, зашедшие в тупик, уже готовы были спустить дело на тормозах или того хуже – закрыть. Вот почему назначение нового следственного судьи, сменившего госпожу Габорьо, стало для нас настоящим праздником. Произошло это через год после похищения Гортензии и бесконечных и бесплодных обещаний следователей найти мою дочь.
Долгое время мне удавалось поддерживать свой имидж неутомимого и мужественного борца. Именно такое впечатление я производила на сослуживцев: несмотря на разочарования и провалы, я никогда не опускала рук.
В самые тяжелые моменты, когда я уже готова была сдаться и говорила себе: «Кончено, никогда я ее не верну, все потеряно!», происходило какое-нибудь обнадеживающее событие, появлялась новая зацепка или возникало предчувствие, заставлявшее меня поверить снова.
Тогда опять возрождался к жизни наш комитет, с еще большим рвением. «Как в сороковые!»
[15] – любила повторять Анна, возглавлявшая отдел программ для начальных школ. Та самая Анна, у которой я побывала на новоселье в Кламаре, впервые встретив там Сильвена. С Жерменом они давно развелись и продали дом своей мечты с садиком на двести один квадратный метр…
