– Кто это был?
– Сказал, что его зовут Арбогаст.
– Имя фальшивое.
– Да. Так звали парня в фильме «Психо», помните?
Дэвид кивнул.
– Что ему сказала твоя мать?
– Что ему надо повидать Фрэнка Лукарелли.
– Кто такой Лукарелли?
– У него пиццерия в начале Лэм-стрит.
– А почему она сказала, что ему надо повидаться с Фрэнком?
Спенсер пожал плечами.
– Она встречалась с Лукарелли одно время, еще до моего отца.
– А отчим рассказывал тебе что-нибудь об этом парне?
– Насколько помню, нет.
– О’кей. Спасибо, что уделил мне время, Спенс. Дэвид направился к двери.
– Дэвид.
Голос был еле слышен, он прошелестел, как тяжелая занавеска, задетая дохнувшим из открытого окна ветром.
Она сидела в постели и тянулась к Дэвиду. Одеяло упало. На ней была тоненькая бледно-зеленая больничная рубашка с пятнами от еды. Или от крови?
Он взглянул на Спенсера. Тот поджал под себя ногу – защитная поза.
– Она ведь не знает обо мне? Она что, читала мою книгу?
– Дэвидом звали моего родного отца.
– Дэвид, – произнесла женщина снова.
– С ней такое бывает, – сказал Спенсер. – Разговаривает во сне, называет имена.
– Дэвид, – прошептала она, наклоняясь поближе.
– Что? – спросил он.
– Ты всегда был такой красивый.
Она опустилась на подушку и уставилась в телевизор.
– Что случилось? – сказал из дверей администратор.
– Опять на нее нашло, – ответил Спенсер.
– Вам, вероятно, следует дать ей отдохнуть. Вам обоим.
Не прощаясь, Спенсер вышел из комнаты, за ним Дэвид. Он следовал за Спенсером на расстоянии.
– Я никогда не сделаю маме больно, – слышал Дэвид его шепот на полпути к выходу.
Не съездить ли к Лукарелли, подумал Дэвид, но вернулся в отель. У него было предчувствие, что скоро ему будет гораздо хуже. И предчувствие не обмануло. Как только он включил телевизор и сел на широкую кровать, начался приступ. Волна электрических разрядов прокатилась по мозгу, как внутричерепное северное сияние, заставляя нейроны сходить с ума, а Дэвида – мочиться в штаны, вздергивать вверх руку и чихать одновременно. Где-то в глубине миндалевидного тела мозга электрическая волна ударила в скопление нервных клеток, отвечающее за долгосрочную память. На несколько минут его сознание перенеслось в прошлое.
* * *
Темно и тепло. Его окутывает приятный запах маминых туфель. Он на них сидит, на куче туфель со шпильками, шлепанцев и высоких сапог. Дверца приоткрыта, и в луче света он может разглядеть рыжую девочку, сидящую в шкафу рядом с ним. Это Мелинда, его двоюродная сестра, ей три года. Значит, ему четыре.
Что происходит? – попытался он спросить, но не смог. Дэвид попробовал пошевелить руками. Он чувствовал их, но они его не слушались. Пухлые детские пальчики все так же держали руку Мелинды. Они прятались. Он всегда залезал в шкаф для обуви, когда играл в прятки, вспомнил Дэвид. Это был шкаф в однокомнатной квартире в Гарреттсвилле, которую мать снимала после развода.
По квартире разносился ее голос. Она была в гостиной и говорила по телефону.
– Нет. Нет. Я знаю. Да. Что ты хочешь, чтобы я сделала? Ему меня не вернуть, черт подери! Он знает.
«Что, если я тут застрял? – подумал Дэвид. – Как в видеомагнитофоне: нажал случайно кнопку “Воспроизвести с начала” и теперь вынужден смотреть, как моя жизнь снова идет передо мной, все тридцать лет». Он сделал усилие, чтобы открыть глаза, хотя они были открыты, проснуться, как будто это был сон – а не та эпизодическая память, о которой предупреждала доктор Поподопович.
Проснись. Проснись. Проснись.
С кем бы ни говорила его мать, она была на взводе.
– Он знает, – сказала она. – Нет, не об этом. О нас. Он только не знает кто. И я ему не скажу.
Мелинда крепко держала его руку. Он почувствовал, как помимо своей воли наклоняется вперед и приникает к щелке в двери. Снаружи, на кухне, мать наливала виски в ярко-красную пластиковую чашку. Она плакала.
– Знаешь что? – сказала она в трубку. – В жопу себе засунь свои извинения, о’кей? Тебе надо было тогда меня оставить. Оставить меня в покое.
Дэвид не хотел видеть этого. Не хотел знать неприятных деталей развода. (Однако, похоже, должен был, иначе зачем память перенесла его именно сюда?)
Проснись!
Он почувствовал, как его тело поднимается вверх, и услышал шум океана и неистового порывистого ветра.
– Проснись!..
* * *
– Проснись! – завопил он в пустой комнате.
Глаз он не открывал, потому что они и так были открыты. Мгновение назад он парил во мраке и вот уже сидит в постели. От смены перспективы невыносимо закружилась голова. Дэвид проковылял в ванную и свалился перед унитазом. Его рвало желчью. Жгло горло. Лоб горел куда сильнее, чем при обычной лихорадке.
В дверь громко постучали.
– Кто…
Его опять вырвало. Постучали настойчивей. Дэвида начало трясти.
«Клерк на стойке внизу, – подумал он. – Кто-то, должно быть, услышал, как я кричу, и позвонил ему».
Стук не прекращался. Дэвид с трудом встал на ноги и пошел к двери. Он уже чувствовал, как приближается новый приступ, он уже чувствовал, как внутри черепа нарастает электрическое напряжение, грозящее разродиться ударом молнии. Он понимал, что надо добраться до двери, отпереть ее, чтобы ему помогли. Но вряд ли он сможет, приступ настигнет прежде.
«Началось», – подумал он.
Если воспоминания завладеют его сознанием, тело упадет на пол. Он не очнется вовремя, чтобы утолить голод и жажду. Он может упасть навзничь и задохнуться собственной рвотой. Доктор Поподопович предупреждала, что будет плохо, но Дэвид никогда не думал, что ломка может убить его.
Он дотянулся до щеколды, и в этот момент его мозг снова взорвался. Успел ли он открыть дверь и повернуть ручку? – гадал Дэвид падая. Шансы были пятьдесят на пятьдесят. «Ирония судьбы, – подумал он, проваливаясь в новое воспоминание. – Меня может убить лекарство, которое я принимал для того, чтобы не покончить с собой».
Он подумал о Рональде Маллетте – физике, у которого давным-давно брал интервью для «Индепендент». Маллетт рассказывал о так называемом парадоксе Зенона, забавной – но и пугающей – головоломке. Если объект падает, он должен сначала преодолеть половину пути до земли, затем половину пути от этой точки до земли, затем половину пути от следующей точки до земли, еще половину и еще… Реально ли сейчас добраться до пола? Или он будет преодолевать эти половины до бесконечности? Это для Дэвида уже не имело значения. Он потерял сознание задолго до того, как рухнул на пол. Его разум унесло новой бурей, вызванной нехваткой ривертина. Электрические импульсы взобрались по его мозговому стволу, охватили кору больших полушарий, поглотили сознание и отправили Дэвида в страну воспоминаний, с годами утерянных. Ломка их легко восстановила.
