Телефон звонит, потом звонит снова, две линии одновременно, Джайлс кивает и усаживается на стул, устраивая портфель у ног, будто любимую собаку.
К тому моменту, когда Лэйни сообщает секретарю Берни, что художник прибыл, и перенаправляет звонки, в лобби появляется трио бизнесменов из компании по производству моющих веществ, и сразу за ними – парочка лысых типов, о которых она знает, что они создают «Кляйн&Саундерс» немалую головную боль по поводу рекламы наполнителей для кошачьих туалетов.
Полчаса она тратит на умиротворение этой своры, и только затем получает минуту передышки, и тут замечает, что Джайлс Гандерсон все еще здесь. В лобби, и это сделано нарочно, нет настенных часов, но Лэйни держит их у себя на столе.
Она разглядывает художника украдкой и решает, что его неизменная улыбка – средство встретить неизбежное оскорбление.
Она думает, не отправиться ли ей в офис, не поспрашивать секретарей, вдруг у кого есть чай, небесная манна, которой можно обрадовать Джайлса. Вместо этого она ждет, ждет и снова ждет, пока хамская задержка со стороны Берни не повисает в воздухе, точно маслянистый выхлоп от автобуса.
Мгла сгущается по мере того, как тридцать минут превращаются в сорок, а сорок ползут по направлению к часу со скоростью разлохмаченной веревки на виселице. Физиономия Джайлса с каждой секундой становится все более и более благородной.
Есть что-то знакомое в его выражении лица, и, когда Лэйни понимает, что именно, дыхание у нее перехватывает. Почти то же самое она наблюдала в зеркале, когда отправлялась в дамскую комнату в первые дни работы на «Кляйн&Саундерс», пока поправляла волосы и макияж и тренировала холодный взор для любителей щипать ее за задницу.
Эту часть себя Элейн Стрикланд создала без участия собственного мужа, и она продолжала над ней работать. Она поднимала подбородок так высоко, как только могла, смотрела едва не поверх собственного носа.
Именно это сейчас делает Джайлс, пытаясь создать иллюзию собственной значительности.
У них нет ничего общего, она молодая замужняя женщина, он – близкий к старости мужчина, и все же в этот момент ей кажется, что они похожи друг на друга больше, чем два любых существа на Земле.
И этого она вынести не в силах.
Она ставит на стол табличку с надписью «ПРИСАЖИВАЙТЕСЬ, Я СЕЙЧАС ВЕРНУСЬ» и, не давая себе шанса задуматься над тем, что именно она делает, ныряет в стеклянные двери офиса.
19
– Все надежды исчезают…
– Когда весна… в то время как весна…
– Как весна отступает. Как весна отступает. Это Чехов? Или это Достоевский? Nyet. Это утверждение, достойное глупого ребенка. Все это мероприятие, эти медвежьи когти, рвущие мою плоть!
Хоффстетлер никогда не чувствует себя спокойно, когда его вызывают на встречу с Михалковым. Сейчас он в лихорадочном состоянии и не способен удерживать в покое ни тело, ни язык.
Сегодняшний таксист жаловался, что пассажир пинается на заднем сидении и, ожидая на обычном месте, он лупил по бетонному блоку каблуками так, что проделал две лунки. Его настроение не улучшилось при виде Бизона, в чьей бычьей башке достаточно разума, чтобы водить «Крайслер» запутанными маршрутами по Балтимору, но не хватает извилин на кодовую фразу.
Часы были потрачены зря, и это в момент, когда нельзя терять ни секунды.
Скрипачи, вызванные на работу в выходной для «Черного моря» день, выглядят заспанными, а костюмы их – помятыми. Они поднимают ненастроенные инструменты при виде Хоффстетлера, но он проносится мимо до того, как они успевают сыграть хотя бы ноту.
Лучезарная синева аквариума с крабами не в силах развеять мрак там, где сидит Михалков; он сам в обычном черном костюме выглядит темной, размытой, мрачной фигурой. Проходя мимо столба, Хоффстетлер задевает его боком, там вспыхивает боль, и он вспоминает разорванные швы существа.
– Эту глупость надо прекратить! Почему я должен ждать часами или кататься по городу под конвоем твоего ручного животного?!
– Dobroye utro, – говорит Михалков. – Столько энергии в такой ранний час.
– Ранний? Вы не понимаете?! – Хоффстетлер вскидывает руки со сжатыми кулаками, машет ими. – Каждый миг, что я не в «Оккаме», эти дикари могут убить его!
– Потише, pozhaluysta, – Михалков потирает глаза. – У меня голова побаливает. Вчера, Боб, я немного перебрал.
– Дмитрий! – брызги его слюны падают в чашку с чаем. – Зови меня Дмитрий, mudak!
То, что до этого момента он никогда не испытывал на себе все возможности тренированного агента КГБ, – об этом Хоффстетлер подумал много позже, – говорит о том, что он всегда был полезным информатором. Михалков, не поднимая глаз, хватает собеседника за руку и дергает на себя, точно закрывая жалюзи.
Хоффстетлеру остается только упасть на колени; подбородком он ударяется о стол и прикусывает язык. Михалков заводит руку Хоффстетлера тому за спину и тянет вверх. Физиономия ученого расплющивается о скатерть, и музыканты, которых он видит краем глаза, дружно подбирают челюсти и начинают играть.
– Посмотри на крабов, – Михалков вытирает рот салфеткой. – Давай, Дмитрий.
Подбородок болит так, что трудно шевелиться, кровь не пойми откуда капает на стол, но он смотрит, двигая только глазами. Громадный аквариум нависает над ним – цунами, пойманное стеклянной стенкой, но все еще грозное.
Даже в таком состоянии Хоффстетлер понимает, что имеет в виду Михалков. Обычно ракообразные ведут себя вяло, еле шевелятся, словно умерли или заснули, но сегодня они возбуждены, шевелят конечностями и щелкают клешнями, пытаясь вскарабкаться по стенам, выбраться наружу.
– Они похожи на тебя, разве нет? – говорит Михалков. – Им нужно расслабиться. Принять свою судьбу. И все же их головы посещают большие идеи. Бегство, свобода. Только это все пустая трата энергии. Они не знают, насколько велик мир за стенками.
Он берет вилку, и Хоффстетлер не может оторвать от нее глаз: чистая, серебряная, слегка поблескивает. Миг, и острия вилки прижимаются к его плечу, щекочут кожу.
– Маленький изгиб, и рука отвалится. Словно масло, – Михалков тычет вилкой в затылок Михалкова. – И хвост. Очень просто. Изгибай и тяни, и вот, он отрывается.
Вилка движется снова, скользит по рубашке, пока не останавливается на бицепсе.
– С ногами все просто. Бутылка вина, перцемолка… отрывай лапки и высасывай мясо, оно едва не брызжет из панциря, – Михалков облизывает губы, точно оценивая вкус. – Я могу научить тебя, как это делать, Дмитрий. Полезная вещь – как разобрать животное на части.
Он ослабляет хватку, и Хоффстетлер оседает на пол, нянча поврежденную руку. Хотя слезы мешают ему видеть четко, он различает жест Михалкова и чувствует, как огромные лапы Бизона поднимают его и устраивают на стуле.
Комфорт в этот момент кажется чем-то гротескным, ситуация требует, чтобы он извивался на полу. Он нащупывает салфетку, прикладывает к подбородку, где есть кровь, но не так много.
