Поначалу госпожа Якобсон запросила денег за эту “частичную меблировку”. Но мне удалось успешно отмести ее претензии. На нескольких страницах школьной тетрадки я набросала договор, который показала опекуну, адвокату Морицу Якоби. Бывший отцовский компаньон просто обхохотался, читая этот опус, настолько подробный, будто я намеревалась снять или продать миллионный объект.
Потом с помощью тетушки Греты, которая на добровольных началах работала в еврейской общине, я раздобыла самую необходимую мебель. Рядом с кроватью поставила конторку – секретер с запирающимся полукруглым ящиком. Там я держала свои скромные припасы. Увы, иначе было нельзя. Госпожа Якобсон сгорала от зависти, если я, к примеру, на свои считаные мясные карточки покупала колбасу.
– Но, госпожа Якобсон, у вас вместо этого есть мясо, – говорила я.
– Да, но колбаса… мои дети голодают!
Я понимала ее, и все равно это нехорошо. Тем не менее мы постепенно подружились и часто вели долгие разговоры. Времени у меня было много, ведь я уже не ездила каждый день на завод.
Только вот денег у меня не было. Я ничего не зарабатывала, из пенсии, которую получала за отца, оплачивала жилье и электричество, после чего оставались сущие гроши. Я так обнищала, что продала угольные карточки, чтобы купить хоть немного еды. А зима выдалась до ужаса холодная. Но я решила: лучше голодать и мерзнуть и попросту проспать иные трапезы, чем тратить силы на принудительных работах.
Среди первых, кто осенью 1941 года получил приказ о депортации, была моя тетушка Грета. Дни перед ее отъездом были тягостны. Одна из знакомых уговаривала меня поехать с тетушкой. Мол, в концлагере мы, молодые, должны поддерживать стариков. Но я уже тогда инстинктивно чувствовала: кто поедет, тот умрет.
Тетушка Грета тоже спрашивала, не остаться ли нам вместе:
– Не хочешь поехать добровольно? Ведь рано или поздно это ждет всех и каждого.
С огромным трудом я сказала “нет”. Сама себе казалась жестокой. “Ты не можешь спастись. А я хочу сделать все возможное, чтобы остаться в живых”, – такое я сказать ей не могла. Но думала именно так.
При всей своей жуткой сварливости Грета, в сущности, всегда была самой доброй и щедрой в нашей родне. После безвременной смерти деда она весьма энергично и умно руководила его экспедиционной конторой. Когда в годы Первой мировой войны предприятие все же обанкротилось, она снова стала на ноги, сначала преподавала стенографию и машинопись, потом создала машинописно-копировальное бюро. Упорно трудилась, чтобы прокормить не только себя, но и дядю Артура. После смерти мамы мы с отцом часто ходили к ней в гости. Я всегда считала совершенно естественным, что она заботится о нас, и благодарила ее обычно вскользь, небрежно.
Последние дни перед ее депортацией мы провели вместе. Час за часом она рвала старые фотографии, которые не могла взять с собой, но и оставлять не хотела. Тогда-то она рассказала мне:
– Я любила тебя больше, чем твоя мама, но мне было не суждено найти мужа и завести ребенка. – Призналась она и кое в чем другом: – Всю жизнь мне очень нравился один мужчина. Его любили все женщины, и на мою любовь он совершенно не отвечал. Это был твой отец.
Я не подала виду, как потрясло меня это замечание.
Одним из многих клиентов, с которым тетушку Грету связывала и личная дружба, был господин Хидде. Он держал на Александерплац палатку по ремонту радиоприемников. Огромного роста, невероятно грузный и могучий – от такого мужчины ждешь раскатистого баса, а он говорил высоким фальцетом.
Хидде, разумеется, был противником нацизма. Когда тетушка Грета получила приказ о депортации, он сказал:
– Эгер, даю тебе слово: если они посмеют увезти тебя, я закрою свою лавочку. Ты делала для меня всю конторскую работу, один я не справлюсь, а никого другого не хочу. Может, нам с тобой выехать на Северный полюс? Я буду ловить китов, а ты – варить их в кошерном соусе.
– Хидде, не болтай чепуху. Все это очень серьезно, – отвечала тетушка Грета.
Эти последние разговоры перед ее депортацией были глубоко трагичны и одновременно забавны. С плаксивым выражением на лице она снова и снова рассказывала мне:
– В тот день, когда за мной придут, я положу под коврик у двери прощальное письмо для тебя. – По меньшей мере раз десять повторила: – Не забудь про письмо под ковриком!
Слов нет, как я жалела ее, как хотела ей помочь, но была уже просто не в силах все это выдерживать. И даже почувствовала некоторое облегчение, когда наступил конец. Ее квартиру опечатали, а я забрала из-под коврика письмо. Каллиграфическим почерком она писала, что наша семья всегда была честной и добропорядочной и что я должна остаться честной и добропорядочной. Она просит Господа благословить меня и так далее. И я думала: “Бог ты мой. Сколько театра вокруг этого письма”.
Я прочитала его трижды, потом порвала. Возвращаясь с Пренцлауэр-штрассе на Шмидштрассе, я сгорала от стыда. Мне казалось, я недостаточно горевала, расставшись с тетушкой Гретой.
Отчаявшихся людей тянет к воде. Во всяком случае, мне так представлялось, в свои девятнадцать лет я по-прежнему была очень наивна. Вот и пошла к Шпрее, перегнулась через перила и театрально застонала. Мимо как раз проходила бабенка в шляпке с перьями, взглянула на меня, заметила звезду и буркнула:
– Вон как, ну давай, чего уж проще.
Еврейке эта нацистка помощь не предложит. В этот миг я словно прозрела. “Довольно театра! – сказала я себе. – Никогда в жизни больше не стану разыгрывать фальшивую драму!”
Несколько дней спустя, проходя по Александерплац, я увидела: Хидде не врал. Его палатка была закрыта. В окне красовалось большое объявление: “Ввиду нехватки запчастей моя мастерская закрыта до окончательной победы”. Формулировка явно издевательская: люди останавливались, ухмылялись, веселились.
В следующий раз, проходя мимо, я уже не увидела объявления. На секунду задержалась возле палатки, нерешительно огляделась. Какой-то прохожий сказал:
– Удивляетесь, куда девалось объявление? К нему нагрянули партийцы, заставили убрать. Он, мол, над Германией насмехается.
– Ах, – сказала я, – такого я даже представить себе не могу.
В октябре 1941 года Грету депортировали в Лицманштадт. Так нацисты именовали польский город Лодзь. Я получила от нее одну-единственную весточку. Дело в том, что я дважды послала ей десять марок. По тогдашним моим обстоятельствам – целое состояние. И в первый раз пришло собственноручно подписанное ею подтверждение, что она деньги получила. После этого больше ни строчки. Уже поползли слухи, что почта до таких адресатов не доходит.
Со своей стороны тетушка Грета решила оставить все свое имущество мне. На Пренцлауэр-штрассе она сохранила целую коллекцию чудесных вещиц из давней России, доставшихся ей по наследству, прежде всего фарфор и бокалы. Я, разумеется, никогда их больше не увидела.
Начальник цеха Шёнфельд не зря предупреждал, что меня снова отправят на принудительные работы. Несколько раз мне удавалось получить больничный на десять-четырнадцать дней. Но вскоре с биржи труда приходили новые повестки.
