– Тебе неприятно? – спросила моя собеседница.
– Нет, – сказал я. – Скорее грустно.
Она сняла с себя часы и положила их на стол, примерно там, где заканчивался бы левый рукав, если б он был.
– Дедушка уже с год пробыл на фронте, когда с ним случилось это. Он участвовал и в сражениях первого, самого катастрофического дня. И вот тогда «Черную стражу» послали захватить лес. Рассказ оружейника совпадает с тем, что поведал мне дедушка. Но он мне ничего не говорил ни о деревьях, ни о газах. Я никогда раньше не слышала о «Шестнадцати деревьях Соммы». Не представляю, почему.
Должно быть, тот же газ убил моих родителей, подумал я. Но ничего не сказал Гвен, потому что у каждого из нас был свой особый путь в этой истории и потому что, возможно, окончится она для нас по-разному.
– Дедушка рассказал только, что в него попал осколок снаряда. Когда он пришел в сознание, живых вокруг не оставалось. Его солдат или разорвало в клочки, или они лежали вокруг, умирая. Он привстал на колено, но его шатало. Его оторванная рука лежала на земле перед ним. Чуть в стороне валялся револьвер «Уэбли». Знаешь, что ему показалось самым странным?
Я покачал головой.
– Что часы на оторванной руке продолжали идти, – рассказала Гвен.
Я провел рукой по материалу. Грубый, плотно сотканный. Меня тянуло поднять форму перед собой на вытянутых руках, как я поднял платье на Хаф-Груни, но я сдержался.
– А сколько тебе было лет, когда у тебя появились эти часы? – спросил я.
– Десять. А их историю я услышала в пятнадцать. Как он поднял собственную руку, выбрался к путям подвоза, и как его, в конце концов, нашли возле Анкра.
Девушка отложила форму в сторону. На виду оказалась помятая эмблема подразделения в форме звезды – она едва держалась на ткани.
– И он никогда не упоминал те шестнадцать ореховых деревьев? – уточнил я.
– Никогда.
– Странно. Ведь рассказ о них ничем не грозил!
– Ничем. Совершенно безобидная вещь; более того, даже есть в этом какой-то изыск. Но нет. Ни словом. Как и о том, что в сорок третьем году он нанял Аайнарра, чтобы заполучить эту древесину.
Я помнил подслушанные пастором слова. «Достаточно, чтобы заполнить грузовик». Шестнадцать стволов – ровно столько.
– А каким он был с тобой? – задал я новый вопрос.
– Самым добрым в мире. Ему нравилось, что я всегда ношу эти часы. А с другими людьми он бывал очень резок. Его мучили кошмары. В три часа ночи он всегда просыпался. Требовал исполнения своих распоряжений. Мне иногда бывало слышно его. Голос был такой строгий…
В полукружии на эмблеме подразделения было что-то написано на латыни. Я тихонько прочитал:
«Nemo me impune lacessit».
– Их девиз, – сказала Гвен. – «Никто не тронет меня безнаказанно».
Я стоял и разглядывал форму. Девушка отошла в угол комнаты, и внезапно послышался громкий скрип металла по дереву. Я резко обернулся. Гвен выкатилась из-за ширмы на древнем кресле-каталке с высокой спинкой. Огромные колеса были окованы железом – должно быть, их сняли с какой-то конной повозки. Обивка спинки была вся в прорехах.
– Он вернулся на ней с войны, – сказала девушка, покатав колеса туда-сюда. – В двадцать первом году в лондонском королевском госпитале из его тела извлекли пятнадцать осколков. А в сорок седьмом прооперировали в США. Стоило это целое состояние, зато в пятьдесят третьем он уже смог ходить сам. Только после восьмидесяти лет ему время от времени приходилось передвигаться на этой колымаге.
Гвен долго сидела в каталке. Потом резко встала, открыла какую-то дверь и вышла на веранду. За перилами был устроен примитивный лифт. Грубо сколоченная из дерева кабина, подвешенная на талях с маховиками и стальными тросами.
– Конечно, удобнее было бы оборудовать кабинет на первом этаже, но там же нет такого вида: деревья с одной стороны, море с другой.
Она подергала черную рукоятку. Зажужжал электромотор. Мы сели на пол деревянной кабинки. Гвен нажала на рычаг, и кабина, слегка дергаясь и трясясь, поползла вниз вдоль стволов. В ноздри нам ударил запах листвы, моря и застывшего машинного масла.
– Иногда я поднималась к нему на лифте, – продолжила рассказывать девушка. – Садилась вот так, болтала ногами. Стучалась в дверь на веранду и попадала в аромат «Балканского собрания». Он знал, что я пришла: видел, что лифт заскользил вниз, а потом опять наверх.
– Фантастика, – сказал я.
И тут Гвендолин Уинтерфинч улыбнулась.
– Что, не то слово? – спросил я.
– Fantastic? Тo. Если ты так считаешь.
– Постараюсь найти более подходящее, – сказал я. – Я работаю над этим.
– При дневном свете это не так fantastic, – заметила Гвен. – Я же говорила, что дом так и не достроили. В боковых крыльях не настелены полы, нет стеновых панелей. В двадцать шестом году поток денег иссяк. Ведь дедушка, собственно говоря, был романтиком. Он строил Квэркус-Холл как святилище мира и разнообразия деревьев в мире. Он обожал дерево и мебель, после войны стал пацифистом, совершенно не умел вести дела, и его подводило здоровье. На самом деле его интересовали декоративные сорта для изготовления мебели и ружей. Торговля стройматериалами, и в самом деле рентабельная, шла все хуже и хуже. Сбыт упал. Отделение за отделением закрывались. В сорок шестом стало еще хуже. Ситуация была как в девятнадцатом. У людей не осталось денег на красивые материалы. Требовались дешевые древесные плиты для восстановления жилья. Мама родилась в двадцать седьмом году. На деле именно она руководила обществом «Уинтерфинч» с двадцати лет. Дедушка продолжал торговать экзотическими сортами древесины, но это все равно что работать в «Бритиш петролеум» и отвечать за машинное масло. Так что всем заправляла мама.
– Почему ты так произносишь – мама?
– Мое рождение не входило в ее планы. Она не хотела больше детей. Она хотела заниматься только фирмой. А отец интересовался лишь своими почтовыми марками. Поев, убегал к себе в кабинет, как олень в лес. У меня есть два старших брата. Здравомыслящие деловые люди, которые считают меня безнадежно избалованной девчонкой.
– Ты здесь росла? – уточнил я. – В этом доме?
– Практически так. Бабушка с дедушкой поставили себе целью воспитать меня в духе прошлого. Умение одеваться, вести себя за столом и разбираться в мебели. Я повидала все крупные города Европы с заднего сиденья «Бентли». Бабушка обожала аукционы. В двенадцать лет я умела оценить любую вазу Лалика. С точностью до четырех лет прикинуть время создания украшения Мириам Хаскелл. Когда бабушка умерла, я была ходячей энциклопедией довоенных обычаев.
– Ты же говорила, что отец научил тебя ходить под парусом? – напомнил я.
Гвен пожала плечами.
