Гиерон, подобно Гелону, во время своего двенадцатилетнего правления (478–466 гг. до н.э.) проводил различную политику в отношении окрестных греческих городов. Он разрушил Наксос, старейший греческий город на Сицилии, а также Катану; их жителей он переселил в Леонтины. Уничтожив сначала Катану, Гиерон, однако, то ли делая вид, будто возвращает прежнее положение, то ли желая, чтобы после смерти его почитали как героя, восстановил ее в 474 г. до н.э. под новым названием Этны по имени вулкана, чье сильное извержение произошло годом ранее. Он уговорил Пиндара написать торжественную оду и, что более неожиданно, заказал новую пьесу – это были «Этнеянки» Эсхила. Однако куда более, чем это, впечатляет уникальная серебряная тетрадрахма (монета достоинством в четыре драхмы), которую Гиерон приказал отчеканить около 470 г. до н.э. (ныне она хранится в Королевской библиотеке Бельгии, в Брюсселе. На аверсе мы видим надпись из восьми букв – «
Aitnaion», то есть «[монета] граждан Этны», по обеим сторонам головы увенчанного плющом с густой бородой Силена (почтенного возраста сатир, наполовину человек, наполовину животное, воплощение страсти к вину и похоти), под которым удобно устроился внушительных размеров скарабей из тех краев). На реверсе – изображение Зевса Этнейского, восседающего во всем величии на украшенном искусной резьбой троне, покрытом шкурой пантеры. В правой руке он держит увитый виноградной лозой жезл, в левой сжимает свой знаменитый перун. Прямо перед ним растет дерево, вероятно, какой-то местный вид ели, на верхушке которой сидит орел – царь птиц небесных, который символизировал царя богов и людей. Гиерон, назвавший себя Гиероном Этнейским, отправил в Олимпию греческий шлем с надписью, предположительно из трофеев, добытых, однако, в результате победы над противниками из числа греков же. Это было посвящением другому Зевсу другой горы, куда более знаменитой, культ которой уже давно утвердился, – Зевсу Олимпийскому. Гиерон, судя по всему, считал, что статус панэллинской суперзвезды у него уже не отнять, однако его соперники в Акраганте и других городах Сицилии так не думали, и этот статус сохранялся только до его смерти в 466 г. до н.э. Ведь после его смерти произошли весьма существенные, даже, можно сказать, экстраординарные события – то, что Мозес Финли изящно назвал в своей истории древней Сицилии «демократической интерлюдией».
Трудно сказать, где именно на Сицилии зародилась демократия, если ее истоки вообще следует искать там. Поскольку демократия являлась собственно афинским изобретением, для Сиракуз она была, несомненно, импортным продуктом – и, весьма вероятно, афинским
[58](где Фемистокл, экспортировавший демократию в Аргос, проявлял не меньший интерес к Западу задолго до своей смерти в 460-х гг. до н.э.). Однако неожиданно быстро это, как казалось, чужеродное явление привилось на местной почве в институциональном и в культурном смыслах. Местная форма комической драмы, связанная с именем Эпихарма, процветала в Сиракузах точно так же, как и в Афинах, и именно двое сиракузян, Тисий и Корак, как считается, осуществили некоторую систематизацию правил публичного красноречия – типа коммуникации, игравшего фундаментальную роль в успешном функционировании прямой, face to face, демократии греческого образца. Возможно, не было простым совпадением то, что именно уроженец Сицилии, Горгий из Леонтин, в 427 г. до н.э. познакомил афинян с самыми пышными образцами риторики.
В середине V в. до н.э. по всей Сицилии наблюдаются признаки процветания – его немым свидетельством является несметное множество огромных храмов в Акраганте, а также недавно обнаруженные остатки севшего на мель купеческого корабля, который вез в Гелу немалый груз – афинские и пелопоннесские амфоры, масляные лампы, плетеные корзины. Все это весьма впечатляет. В указанное время Сицилия производила максимально возможное на тот момент количество зерна. К примеру, Гела, где в 456 г. до н.э. скончался Эсхил, упоминается в трогательной эпитафии великого трагедиографа как «обильная зерном». Поэтому получилось так, что имперские демократические Афины, которым нужно было кормить постоянно растущее население и соответственно увеличивать импорт зерна, начали с интересом посматривать на запад – Южную Италию и Сицилию. Их привлекало как местное зерно, так и дерево, необходимое для строительства кораблей. Между афинянами и греками-«ионийцами» Регия и восточносицилийских Леонтин были заключены договоры, тексты которых уцелели на каменных стелах; что более любопытно, афиняне заключили соглашение с негреками – элимами Сегесты, располагавшейся в юго-западной части острова. Среди причин, ускоривших эскалацию конфликта между Афинами и Спартой (то есть Пелопоннесскую войну), который поначалу затронул лишь Балканскую Грецию и Эгеиду, Фукидид прежде всего упоминает спор, вспыхнувший между Коринфом и его колонией Керкирой из-за Эпидамна (нынешний Дураццо/Дуррес в Албании). В свое время Афины оказались вовлечены в этот конфликт на стороне Керкиры – прежде всего потому, что она лежала на оживленном западном торговом пути, но также потому, что она располагала вторым по численности флотом из триер
[59]; и лишь в последнюю очередь нужно упомянуть, что на Керкире была демократия.
В ходе первого, десятилетнего, этапа Пелопоннесской войны Афины сделали достаточно серьезную попытку надежно закрепиться на Сицилии, однако эта попытка вызвала столь жесткий отпор, что произошло, казалось бы, немыслимое – мы наблюдаем политическое единство сицилийских греков, которое они продемонстрировали на конгрессе в Геле, где задавал тон политик из демократических Сиракуз
[60]. Почти десять лет спустя, в период «притворного» мира со Спартой, Афины снова проявили интерес к Сицилии, особенно желая ослабить или даже уничтожить Сиракузы. Отчасти это обусловливалось стратегическими соображениями: получение доступа к сицилийским ресурсам могло сыграть решающую роль в случае возобновления конфликта со Спартой. Однако, помимо этого, обсуждались и сумасбродные планы распространения имперского господства на всю Сицилию, а возможно, даже и на Карфаген… Маленькое чудо, которое сатирически изображает Аристофан в виде воздушного замка в комедии «Облака» в 414 г. до н.э.
Фукидид повествует об этом в почти противоположном, трагическом тоне. Он подчеркивает, что афиняне высокомерно проигнорировали обстановку на Сицилии и не в последнюю очередь мощь самих Сиракуз, города, сравнимого по размерам, богатству и многочисленности населения с Афинами, причем в обоих полисах существовал демократический режим, так что сиракузское простонародье невозможно было привлечь на свою сторону обещанием принести ему демократическое освобождение от гнета олигархии или тирании. В течение восемнадцати месяцев все надежды афинян на успех рухнули, их военное предприятие потерпело крах в результате грандиозного морского сражения в сиракузской бухте. Из столь многих столь немногие возвратились в Афины, афористически замечает Фукидид. Немало афинян томилось и умерло в страшных сиракузских каменоломнях, поскольку несчастным пленникам не приходилось рассчитывать на какие-либо Женевские конвенции. Сохранилась история о том, что кое-кто из афинян счастливо обрел спасение потому, что мог процитировать по памяти новейшие стихи Еврипида обожавшим его трагедии победителям, но те, кто помнил только Аристофана, оказались, по-видимому, не столь удачливы.
