Но семя польского национализма, оставшегося живым после столетий подобного существования, оказалось по-дарвински устойчивым и теперь, занесенное нуждой на холодную почву военного Лондона, начало расти. Лондон стал местом пребывания «польского правительства», Меккой для эмигрантов и беженцев, центром, куда стекались вся энергия и патриотизм этого трагического и яркого народа. Постепенно тонкие, хрупкие нити подпольных связей, которые все равно возникают даже при самых жестоких режимах, начали соединяться, образуя цепь руководства и разведки, которая оставалась эффективной вплоть до трагических событий осени 1944 года. Британцы поставляли оружие и обучали поляков военному делу; была создана отдельная Польская армия; польские летчики летали своими отдельными эскадрильями. Самым важным было то, что они возвращались на парашютах к себе на родину, с оружием, рациями и инструкциями от «правительства».
Но конечно, никто так не восприимчив к заразе сомнения, к разъедающему действию личной зависти и интриг, как правительство в изгнании. И по мере развертывания дальнейших военных и политических событий эти трудности не становились легче. Когда Советский Союз вначале превратился в союзника, а затем, к 1944 году, его армия стала самой мощной в коалиции и во всем мире, появилась угроза самостоятельности политики Польши. К июлю 1944 года Красная армия заняла всю Восточную Польшу и находилась, с точностью почти до метра, на тех же границах, которые она захватила в 1939 году. Но почему она должна была остановиться там? Не было никакой уверенности в том, что это произойдет. Жесткие потребности стратегической необходимости и распад вермахта совпадут, и в результате, как казалось лондонским полякам, их страна снова окажется под господством одного из своих традиционных врагов. Это было положение, в котором дипломатия бессильна, ибо дипломатия означает давление (пусть изящно завуалированное), но уже не было никаких средств, да и какое давление могло подействовать на Россию? Армии русских были всемогущи; они получали всяческую помощь с Запада – и обеспечение этой помощью стало необратимым процессом, обусловленным (как и многие другие уступки, которыми Советский Союз пользовался с 1942 года) мощным давлением настроения общества в демократических странах. Теперь русская политика пожинала блага заметных изменений своего облика, усердно создаваемых коммунистическими партиями Запада и непреднамеренно распространяемых органами пропаганды демократических стран. На международном уровне подчеркивалось значение патриотизма, воодушевлявшего советских людей (причем прежняя преданность партии как бы слегка отводилась в тень); идеи классовой борьбы и революции уже не звучали так громко, как раньше. Вместо них были созданы два новых имиджа: храброго красноармейца, как олицетворения страны, не дрогнувшей в бою, и «дядюшки Джо», раскуривающего трубку, – символа надежности в поведении и переговорах.
В дипломатическом контексте положение лондонских поляков ухудшалось из-за того, что Соединенные Штаты становились главенствующей силой в западной коалиции, и центр власти (в целях политических интриг и лоббирования) постепенно стал перемещаться из Лондона в Вашингтон. Но если у британских лидеров (в отличие от простых людей) еще сохранялся определенный цинизм в оценке этого нового русского характера, для Соединенных Штатов было справедливо обратное, когда политики (и многие военные тоже) были захвачены этой новой русской линией. В Тегеране, когда первыми осторожными подходами британцы пытались предупредить Рузвельта об опасности давать русским слишком глубоко проникнуть на Балканы, президент сказал своему сыну Эллиоту:
«Я не вижу оснований рисковать жизнями американских солдат, чтобы защищать подлинные или воображаемые британские интересы на континенте».
Действительно, американская политика
[115] начала свою переориентацию, которая открыто проявилась в Ялте в следующем году, когда США предпочли поддержать «безопасность» России в ущерб намерениям Британии и малых стран Европы. Рузвельт твердо решил заручиться содействием русских в войне против Японии; он был также убежден, что Россию следует уговорить присоединиться к Организации коллективной безопасности (Объединенных Наций), которая, как он считал, сможет «контролировать» ее. В результате то, что США хотели от Сталина, имело для них большее значение, чем то, что они предлагали ему.
В такой ситуации лондонским полякам пришлось полагаться только на себя. Каков был политический климат, в котором им предстояло действовать, стало видно в 1943 году, когда немцы случайно обнаружили захоронения 4 тысяч польских офицеров в Катыни. Сталин не дал разрешения на независимое расследование миссией Международного Красного Креста и после долгих и оскорбительных дипломатических обменов нотами воспользовался удобным случаем «разорвать» отношения. В последующие 12 месяцев отношения все больше и больше ухудшались. Были попытки коммунистических подрывных действий в рядах польских войск на Западе в сочетании с назойливой пропагандистской кампанией (в которой были не безгрешны и некоторые британские публикации), обвинявшей лондонских поляков в антисемитизме. На языке коммунистических попутчиков это всегда являлось признанной предшествующей стадией обвинений в «фашизме». Кроме того, подразумевалось, что лондонское польское правительство «не представляет польский народ». Затем 24 июля 1944 года русские, уже миновавшие и старую линию Керзона, и границу 1939 года, захватили Люблин и водворили туда Национальный комитет освобождения – очевидное ядро марионеточного коммунистического правительства. Если лондонским полякам нужно было заявить о себе, то время для этого подходило к концу.
Классическим ответом Сталина одному западному дипломату, слащаво распространявшемуся на тему «доброй воли» католиков, был вопрос: «А сколько дивизий у Папы?» Такой же вопрос и почти с таким же эффектом можно было бы задать и польскому правительству в Лондоне. Их дивизии были так же немногочисленны, так же рассеяны и так же бессильны, какими были британские дивизии пять лет назад в момент германского нападения. Но зато у них было широко распространенное и хорошо организованное подполье, руководимое по радио из Лондона. Эта сила – Внутренняя армия, Армия Крайова (АК), была сосредоточена в Варшаве. Но по мере приближения часа если не освобождения, то изменения в национальности оккупантов, влиянию АК стали грозить различные группировки. Существовали Народная армия, Армия Людова (АЛ) независимых лево настроенных элементов; управляемая коммунистами Польская Армия Людова (ПАЛ) и Национальные вооруженные силы, крайние правые, отколовшиеся от АК при первом признаке надвигавшегося компромисса с советскими властями. Перед Армией Крайовой стояла неотложная необходимость проявить свою силу, чтобы лондонское правительство могло, по крайней мере, убедиться в наличии своих вооруженных сил в собственной стране. К тому же в Лондоне стали получать сообщения о том, что части АК, взаимодействовавшие с русскими, затем разоружались, а их офицеров куда-то увозили. Такая возможность появилась у русских на последней неделе июля, потому что в связи с приближением Рокоссовского к Варшаве немецкая администрация стала свертывать свою деятельность, и многие ее отделы перестали работать. 27 июля военное правительство официально объявило о привлечении 100 тысяч гражданских лиц к работе на оборонительных сооружениях, а еще худшему рассеиванию сил АК могло способствовать обращение по русскому радио 29 июля, в котором говорилось о предстоящем освобождении города, и «работников Сопротивления» призвали к восстанию против отступавшего врага. Этот последний призыв привел к большой неразберихе – дело в том, что Армия Крайова, составлявшая 80 процентов вооруженного Сопротивления, получала свои приказы из Лондона, и преждевременное выступление АЛ и ПАЛ могли не дать АК возможности руководить своими бойцами. Поэтому 1 августа командующий Армии Крайовой генерал кавалерии Бур-Комаровский обнародовал обращение, листовки с которым были рассыпаны по всему городу.
