Вечером 23 января Гудериан в ходе телефонного разговора кратко обрисовал Йодлю свои предложения. Он хотел заручиться поддержкой Йодля на совещании у фюрера, назначенном на следующий день. Йодль, очевидно, «согласился поддержать его предложения», и на самом совещании сначала все шло гладко. Гитлер одобрил новое разграничение войск, которое должно было войти в силу с 25 января. Но когда Гудериан предложил кандидатуру Вейхса на пост командующего группой армий «Висла», атмосфера начала ухудшаться. Гитлер сказал: «Мне кажется, что фельдмаршал устал. Я сомневаюсь, что он способен справиться с такой задачей». Вместо того чтобы прямо сказать, что Вейхс, оставаясь номинально командующим, на самом деле будет отвечать за штаб под его непосредственным руководством, Гудериан начал защищать достоинства своего кандидата. Гитлер, уже принявший решение, возражал, все больше теряя терпение, только и ожидая случая, чтобы сообщить им свою ошеломляющую новость. Наступил момент, когда Йодль, увидевший, в какую сторону подул ветер, «отпустил издевательскую реплику относительно глубокого и искреннего религиозного чувства фельдмаршала». Гитлер тут же «отказался подписать назначение». Он был сыт по горло этими профессиональными солдатами, этими предателями, которым нет конца. Хоссбах, Бонин, Раус, все они неумехи, ничтожества. Да и негодяи к тому же. Снова всплыло имя Зейдлитца. И потеря Лётцена.
Гитлер еще некоторое время кипятился в подобном духе, а затем провозгласил свое решение. Это должно быть армией СС. Здесь, в жизненно важном секторе, судьба рейха должна быть вручена партии и солдатам партии, чья верность никогда не стояла под вопросом. Далее, на пост командующего такими силами может быть только одна кандидатура: он должен быть отдан «национальному вождю», единственному офицеру рейха, которому фюрер бесконечно доверяет, самому Верному Генриху.
Гудериан пришел в ужас. Такое решение не просто разрушало его планы на контратаку. Оно грозило уничтожить всю командную структуру, о которой уже было объявлено, ибо, управляемый «военным невеждой» (как он часто характеризовал Гиммлера), этот жизненно важный новый сектор подставит весь фронт под еще большую опасность, чем было при прежнем положении вещей.
Верно, что в истории германской армии бывали прецеденты подобного рода, когда номинальное командование возлагалось на фиктивную фигуру, а высоко профессиональный штаб направлял его руку. Но «национальный вождь» плохо годился на роль бездействующего Гогенцоллерна. Он не будет чувствовать себя «удобно» в окружении кадровых офицеров, сказал Гитлер, и было предложено, чтобы он сам подобрал себе штаб. В качестве начальника штаба Гитлеру хотелось видеть генерал-майора СС Ламмердинга. Гудериан спорил несколько часов, но самое большее, чего он смог добиться, – это прикомандирование нескольких человек из корпуса офицеров общевойсковых штабов на «чисто административные» роли. Большинство постов заполнялось офицерами СС, «которые по большей части были одинаково не способны выполнять поставленные задачи».
На следующий день после этого совещания, 25 января, Барандоном была намечена встреча Гудериана с Риббентропом. Начальник Генерального штаба едва ли успел поспать часа три после пережитого разгрома своих планов на перехват военной инициативы, которые должны были послужить ему трамплином для перехода к политическим вопросам. Вполне понятно, что он не скупился на детали при описании кризиса. В конце Риббентроп, которому было трудно поверить услышанному, спросил, было ли это «абсолютной правдой», и даже намекнул, что «Генеральный штаб, кажется, теряет самообладание»
[125]. После дальнейшего обсуждения обстановки Гудериан напрямик спросил Риббентропа, готов ли тот вместе с ним ехать к Гитлеру и «предложить попытаться заключить перемирие по крайней мере на одном фронте». Разговор продолжался следующим образом:
«Р и б б е н т р о п. Я не могу сделать этого. Я верный последователь фюрера. Я точно знаю, что он не желает начинать никаких дипломатических переговоров с противником, и поэтому я не могу обратиться к нему с тем, что вы предлагаете.
Г у д е р и а н. А как вы будете себя чувствовать, если через три-четыре недели русские окажутся у ворот Берлина?
Р и б б е н т р о п. Боже мой, вы верите, что это возможно?
Г у д е р и а н. Это не только возможно, но, благодаря нашему теперешнему руководству, неизбежно».
После чего Риббентроп «потерял невозмутимость». Он так и не согласился говорить с Гитлером, но, прощаясь с Гудерианом, сказал: «Послушайте, этот разговор останется между нами, не так ли?»
[126]
После ухода Гудериана министр иностранных дел, по-видимому, поразмыслил над тем, что ему было сказано. Потому ли, что он сомневался в обещании Гудериана сохранить их разговор в тайне или из чувства верности фюреру, на которое он ссылался, Риббентроп решил нарушить данное им слово и уселся, чтобы собственноручно записать содержание разговора. Он не назвал начальника штаба по имени, но написал о нем как об «офицере исключительно высокого ранга на действительной службе, в настоящее время занимающего самый ответственный пост».
В тот вечер Гудериан случайно опоздал на совещание с Гитлером, и когда он вошел в конференц-зал, фюрер уже говорил «громко и возбужденно», как раз распространяясь на тему основного приказа № 1 (который запрещал обсуждать свою работу с какими-либо другими лицами, если такие сведения не являются необходимыми для выполнения собственных официальных обязанностей). Когда Гитлер увидел Гудериана в конце комнаты, он продолжал, «еще больше повысив голос»: «Так что, когда начальник Генерального штаба отправляется к министру иностранных дел и информирует его о положении на Востоке с целью добиться перемирия на Западе, он ни больше ни меньше как совершает государственную измену!»
Учитывая судьбу других членов корпуса штабных офицеров, которых подозревали в совершении этого преступления в предшествующие месяцы, мы не можем не воздать должное смелости Гудериана, который не только не растерялся и не стал оправдываться, но тут же начал снова напирать на Гитлера со своими аргументами. С точки зрения его личной безопасности это оказалось самой лучшей политикой, потому что Гитлеру пришлось перейти к обороне и он категорически отказался обсуждать этот вопрос. Но не раньше того, как вначале объявил, что этот инцидент – еще один пример ненадежности профессиональных солдат, ставящих свое понимание национальных интересов превыше диктатов «верности» фюреру и партии.
