За столами с микроскопами находилась дверь в коридор.
– Чтобы не забыть, – понизив голос, сказал доверительно майор, беря меня за руку, когда мы оказались одни среди белых стен, – если решите что-нибудь выкинуть или уничтожить какой-нибудь маловажный документ, ненужную заметку, черновик, – не пользуйтесь, пожалуйста, туалетом. Это лишь прибавляет нашим людям ненужной работы.
– То есть как это?
Он нетерпеливо поднял брови.
– Ну да, вам все надо объяснять с азов – моя вина. Это был Канализационный отдел – он рядом с моим, мы прошли там, потому что так ближе… Итак: сточные воды фильтруются и отцеживаются, ведь это путь наружу, возможность утечки информации… А вот и наш лифт.
Кабина как раз останавливалась. Из нее вышел офицер в длинной шинели, со скрипящим футляром под мышкой, извинился, что должен еще вынести свои свертки, и вернулся за ними, и вдруг где-то совсем рядом прогрохотало. Офицер выскочил из кабины, захлопнул ее дверь ногой и швырнул в нас какие-то пачки, а сам понесся по коридору, на бегу раскрывая футляр. Тяжелая пачка словно снаряд ударила меня в грудь, ошеломленный, я потерял равновесие и ударился о двери лифта, за поворотом стены стрекотал пулемет, что-то щелкнуло над головой, и все заволокла известковая пыль.
– Ложись! Ложись!!! – крикнул Эрмс, дернув меня за плечо, и бросился на пол. Я лежал рядом с ним между разбросанными пачками, кругом тарахтели выстрелы, коридор гремел с одного конца до другого, пули пели над нами, белые дымки рикошетов взметались со стен. Бегущий с высоко задранными полами шинели свалился на самом повороте, выпавший из рук скрипичный футляр на лету раскрылся, и оттуда вылетела туча клочков бумаги, порхая как снег. Запах сгоревшего пороха щипал нос. Майор всунул мне в руку маленькую ампулу.
– Как только дам знак – в зубы и разгрызть!!! – кричал он мне в ухо. Кто-то мчался по коридору.
Загремело так нестерпимо, что я едва не оглох. Эрмс рывками вытаскивал из карманов запечатанные конверты, заталкивал их в рот, жевал с величайшей поспешностью, выплевывая печати как косточки. Снова громыхнуло.
Офицер в глубине коридора хрипел в агонии. Его левая нога постукивала о каменный пол. Эрмс шепотом начал считать, приподнялся на локтях и с криком «Два да пять, наша взяла!» вскочил. Было уже тихо.
Он стряхнул с себя пыль и, протягивая мне папку, которую поднял с пола, сказал:
– Идемте. Я постараюсь еще устроить вам обеденные талоны.
– Что… что это было? – пробормотал я. Умирающий все еще стучал о пол, попеременно двумя и пятью ударами.
– Ах, ничего особенного. Разоблачение.
– И… как это, и мы… уйдем?
– Да. Это, – он показал в сторону хрипевшего, – уже не мой Отдел, понимаете?
– Но этот человек…
– Им займется Семерка. О, уже идут из Теологического, видите? Действительно, по коридору шел офицер-священник, а перед ним мальчуган с колокольчиком. Садясь в лифт, я еще слышал стук шифрованной агонии. Кабина остановилась на десятом этаже. Майор не открыл дверь.
– Не могли бы вы вернуть мне отраву?
– Простите? – не понял я.
– Ну, ту ампулу, хотел я сказать.
– А, верно…
Я еще сжимал ее в руке. Он спрятал ампулу в кожаный футляр, похожий на бумажник.
– Что это? – спросил я.
– Ax, ничего. Все в порядке.
Он пропустил меня вперед. Мы направились к ближайшим дверям. В квадратной комнате сидел за столом необычайно толстый офицер и, помешивая чай, грыз конфеты, которые брал из бумажного пакетика. Больше в комнате никого не было. В задней стене виднелись маленькие дверцы, совершенно черные. В них еле-еле прошел бы ребенок.
– Где Прандтль? – спросил Эрмс.
Толстяк, не переставая причмокивать, показал три пальца. Мундир у него был расстегнут. Казалось, он стекал со стула, на котором сидел. У него было налитое лицо, шея вся в складках, заплыла жиром, дышал он шумно, присвистывая. Он выглядел так, точно кто-то его душил.
– Хорошо, – сказал майор. – Прандтль скоро будет. А вы пока что располагайтесь. Он-то уж вами займется. Как кончите, загляните ко мне за талонами, ладно?
Я пообещал, что так и сделаю. Когда он ушел, я перевел взгляд на толстяка. Конфеты хрустели у него на зубах. Я сел на стул у стены, стараясь не смотреть на болезненно оплывшего офицера, – он меня раздражал своим хрупаньем, а еще больше тем, что выглядел так, словно в любую минуту его мог хватить удар. Складки шеи под щеткой коротко подстриженных волос прямо-таки посинели. Его ожирение было его мукой, его пыткой. Дышал он с усилием, возможным, казалось бы, лишь в крайнем случае, на какую-нибудь минуту, а он дышал так все время, словно бы не замечая того. Хватал воздух ртом и хрупал конфеты. Во мне нарастало желание вырвать у него пакет со сладостями; он запихивал их в себя, глотал, краснел, синел и протягивал липкие пальцы за новыми. Я передвинул стул и сел к нему боком. Спиной я все же не мог – не потому, что это было бы нетактично, просто я боялся, что он там за мной задохнется, а мне не хотелось иметь у себя за спиной труп. Секунд на двадцать я закрыл глаза.
Немало бы дал я, чтобы выяснить, улучшилось ли мое положение. Мне казалось, что да, но слишком многое этому противоречило. За то, что Эрмс был готов меня отравить – ибо я не сомневался насчет содержимого ампулы, – я отнюдь не был на него в претензии. Несколько хуже выглядело дело о старичке в золотых очках. Я вовсе не был уверен, что оно уже окончательно с меня снято. Во всяком случае, в будущем оно, похоже, не грозило особыми неприятностями. Был куда более серьезный повод для тревоги: инструкция. Меня тревожило даже не то, что она поразительно напоминала протокол моих хождений по Зданию, – ба! даже моих мыслей. В конце концов, я, возможно, все еще оставался объектом испытания, и, хотя Эрмс категорически это отрицал, он сам признался потом, что нашу беседу надо понимать не буквально, что это шифр, а значит, отсылка к чему-то еще, апелляция к другим, не названным прямо значениям, которые незримо витали над ней. Хуже всего было другое. В глубине души я начинал сомневаться в самом существовании инструкции. Правда, я внушал себе, что ошибаюсь, что моя подозрительность безосновательна, ведь если бы меня не собирались послать с Миссией исключительной важности, никто бы мною не интересовался и не подвергал испытаниям. Ведь никакой вины за мной не было, и я ничего бы тут, собственно, не значил, если б не это неожиданное назначение, которое постоянно отсрочивалось, приостанавливалось и наполовину подтверждалось снова.
Если бы я мог в ту минуту задать один, всего лишь один вопрос, я спросил бы: чего от меня хотят? Чего от меня хотят на самом деле? Любой ответ я принял бы с облегчением, любой, кроме одного…
Офицер за столом всхрапнул ужасающе. Я вздрогнул. Высморкавшись, он заглянул в платок, потом спрятал его, посапывая с полуоткрытыми, опухшими губами.
Дверь открылась. Вошел высокий, сутулый, худой офицер. Было в нем что-то – что именно, затрудняюсь сказать, – из-за чего он казался штатским человеком, переодетым в мундир. В руках он держал очки и, остановившись за шаг до меня, быстро завертел ими.
