Я думал о том и о сем – об одном человеке, который, как я слышал, заболел скелетом, своим собственным скелетом, то есть ужасно боялся его, не говорил о нем и даже старался не прикасаться к себе, чтобы не наткнуться под мягкой оболочкой на твердость, ожидающую освобождения; о том, что скелет для нас – символ смерти, плакатное предостережение, и ничего больше; раньше, столетья назад, в анатомических атласах скелеты не стояли в неестественно напряженной позе, по стойке «смирно», но изображались в позициях, полных жизни: одни плясали, другие, слегка скрестив берцовые кости, опираясь на костяную ладонь, углом локтя касались саркофага и внимательно или печально смотрели глазницами на наблюдателя; я помню даже гравюру с изображением двух любящихся – один из них был явно смущен!
Но этот череп был вполне современным – он прямо-таки сиял чистотой, абсолютно гигиеничный, вымытый; необычайно стройные балюстрадки скуловых костей образовывали что-то вроде маленького балкончика под каждой глазницей, зияющая дыра вместо носа слегка обескураживала, но только как некий изъян, неретушированное увечье, зато в улыбке совершенно не ощущалось отсутствие губ, вообще отсутствие чего бы то ни было, она побуждала задуматься. Я поднял его, покачал в руке, кость весила немало, я постучал по ней согнутым пальцем и вдруг, быстро, зажмурившись, поднес к носу. В первую минуту я ощутил только пыль, невинную, щекочущую, однако в ней извилисто промелькнул какой-то следок, что-то там было – еще ближе, и, когда ноздри коснулись холодной поверхности, я резко втянул воздух – ну да! ну да! запах, верней, запашок, еще раз, и – о измена!!!
Дохнуло гнилью, выдававшей неправедное происхождение черепа. Я вынюхивал, словно пьяный, убийство, которое таилось за стройной бледно-желтой изысканностью, кровавую дыру, которая ей предшествовала; понюхал еще раз: блеск, опрятность, белизна – все было обманом. Что за мерзость! Я еще раз принюхался – жадно, со страхом, – бросил череп на стол и принялся судорожно вытирать губы, нос, пальцы краем купального халата, а меня уже снова тянуло к нему, да как еще тянуло…
Вошла сестра – без стука – со старательно сложенным, отутюженным, словно новым, костюмом, положила его вместе с рубашкой на стол, возле черепа. Я поблагодарил. Она чопорно кивнула и вышла.
XI
Я одевался в ванной, при полуоткрытых дверях, а так как дверь комнаты тоже была приоткрыта, через короткий, пустой коридорчик мог в любую минуту увидеть костяную голову. «Красавица ты моя!» – думал я. Я мог бы всматриваться в нее часами, такое это было блаженное омерзение, возбуждающее и отвратительное после того, что я в ней обнаружил. Даже какой-то испуг пробирал, не перед черепом, разумеется, а перед собою самим – ну чего я в нем такого доискивался? Подумаешь, вываренная до блеска кость, костища. Что меня к ней так притягивало, почему я смотрел туда и даже снова принюхивался, со все возрастающим омерзением, не в силах оторваться? Гибель того человека, из которого ее вынули? Но ведь он не имел ничего общего с этой своей посмертной несерьезностью пресс-папье, да, впрочем, он совершенно меня не заботил. Непонятное дело; во всяком случае, я уже лучше понимал, почему прежде, в очень давние времена, пили из оправленных в серебро черепов. Они придавали вину особый вкус. Я еще долго бы так размышлял, но через коридорчик услышал скрип второй двери врачебного кабинета – она вела в главный коридор. Я прикрыл дверь ванной, быстро застегнул последнюю пуговицу, проверил в зеркале лицо и медленно, неуверенно выглянул наружу.
В комнате были двое в цветных пижамах.
Один, с неоднородно рыжими волосами, словно бы крашеными и местами выцветшими, стоял спиной ко мне, и, скривив голову набок, читал заглавия на корешках книг; второй, приземистый, с припухшими веками цвета крепкого чая, сидел за столиком напротив черепа и говорил:
– Хватит. Кончай. Ты уже наизусть это знаешь.
Я вошел в кабинет. Сидящий бегло взглянул на меня. Шея у него была белая и обвисшая, в противоположность смуглому, какому-то изношенному лицу.
– Сыграем? – предложил он, доставая из кармана свекольного цвета пижамы маленькую кружечку; он открутил ее крышку, и на стол посыпались игральные кости.
– Не знаю, на что, – засомневался я.
– Ну, как обычно, на звезды… Кто выигрывает, тот называет, идет? Он уже с грохотом мешал кости.
Я промолчал. Он бросил кости и посчитал очки: одиннадцать.
– Теперь ваш черед, коллега.
Он протянул мне кружечку. Я встряхнул ее и бросил кости – выпали две двойки и четверка.
– Моя взяла! – довольно сказал он. – Тогда… пускай будет Маллинфлор! Не хуже любой другой!
На этот раз выпало тринадцать.
– Эх, одного очка не хватило. – Он криво усмехнулся.
Я бросил кости, не мешая. Две четверки и шестерка.
– Ого, – сказал он. – Слушаем.
– Не знаю, – буркнул я.
– Ну, смелей!
– Адмирадьера…
– Высоко целите! Ладно, теперь я…
Он выкинул семь. Очередь была за мной. Выпали две пятерки, третья кость скатилась со стола и полетела прямо к ногам мужчины, который, все еще стоя спиной к нам, разглядывал библиотеку.
– Что там, крематор? – спросил, не двигаясь с места, мой партнер.
– Шестерка, – бросил тот, едва взглянув вниз.
– Везунчик! – Сидящий показал скверные зубы. – Ну?
– Называйте!
– Звезда… – начал я.
– Да нет же! Шестнадцать!! Целая система.
– Система? Система… Златоокого Старичка, – вырвалось у меня.
Мне показалось, он как-то по-особому глянул на меня, веко у него дрожало, как мотылек; между тем к нам подошел тот, второй, и сказал:
– Прячьте это, доктор идет, нет смысла играть.
Говорил он слегка заикаясь, лицо у него было как у старой белки, с выступающими резцами, рыжими, как кисточка, усиками и бесцветными глазами в окружении глубоких, как шрамы, морщин.
– Мы незнакомы. Разрешите? – Он подал мне руку. – Семприак, старший крематор.
Я пробормотал свое имя. Сидящий спросил:
– И где же этот твой доктор?
Он все еще тряс костяной кружечкой.
– Сейчас придет. Вы на амбулаторном лечении?
– Да, – ответил я.
– Мы тоже. Прямо со службы сюда, чтобы времени зря не терять. Известное удобство в этом есть, ничего не скажешь. У вас зеркальца не найдется?
– Перестань, – вмешался сидящий, но Семприак не обращал на него внимания.
– Кажется, где-то должно быть. – Я ощупал карманы и протянул ему маленькое квадратное зеркальце из полированного никеля, немного уже исцарапанное и потемневшее от ношения в кармане.
Он внимательно осмотрел себя в нем, ощерил перед зеркальцем гнилые зубы и стал строить гримасу за гримасой, словно хотел уловить самое отвратительное, что было в его лице.
