Даже в селах из нескольких десятков дворов открывались два-три кабака, а богатые торговые селения и слободы встречали своих и чужих разнообразием питейных заведений:
Помимо складу винного,
Харчевни, ресторации,
Десятка штофных лавочек,
Трех постоялых двориков,
Да «ренскового погреба»,
Да пары кабаков,
Одиннадцать кабачников
Для праздника поставили
Палатки на селе.
В таких палатках пили из «крючка» — мерной кружки на длинной ручке, которой приказчик черпал водку из бочки и по очереди подносил желающим.
«Что ты пьешь, мужичок?»
Едва ли предписания местных властей, призванные обеспечить «соблюдение благочиния», могли изменить питейную ситуацию. Ведь приток в города на фабрики массы вчерашних крестьян при низком культурном уровне большей части населения и бесправие перед произволом хозяев и властей порождали новый городской слой — бесшабашных «фабричных». В старом промышленном районе — селе Иванове графов Шереметевых — управляющие уже в начале XIX столетия отметили, «что народ фабришной, то и обращаются более в гульбе и пьянстве, что довольно видно… Не точию мущины, но и девки ходят вместе везде и сколько им угодно, смешавшись с мущинами, ночью и поют песни»{35}. «Шум, крик и разудалые песни еще более усилились. К колоколу подвезли новых питий… Гулянье было в полном разгаре. Фабричные щеголихи, обнявшись, расхаживали гурьбами, распевая во все горло веселые песни. Подгулявшие мастеровые, с гармонью в руках и с красным платком на шее, бесцеремонно с ними заигрывали… Но что делалось на качелях и в соседних ресторанах, на коньках и в питейных заведениях — описать невозможно. Одним словом, веселье было одуряющим. И, Боже, сколько было выпито вина и пива! Сколько выпущено острот, язвительных и милых! Перетоптано пчел и перебито посуды!» — эту словесную картину народного гулянья оставил художник-передвижник В. Г. Перов{36}.
За этим весельем стояла драма быстрого «раскрестьянивания», когда перебравшийся в город мужик быстро приобщался к не самым лучшим достижениям цивилизации. Иллюстрацией могут служить картины В. Е. Маковского «В харчевне», «Не пущу!» и особенно «На бульваре» (1887 г.): видно, что подвыпивший мастеровой и его приехавшая из деревни жена — уже совершенно чужие люди. Глеб Успенский показал в очерках «Власть земли» такое «коренное расстройство» крестьянского быта на примере поденщика Ивана Босых, получившего «городскую работу» на железнодорожном вокзале и приобщившегося к новому образу жизни: «Как позабыл крестьянствовать, от труда крестьянского освободился, стал на воле жить, так и деньги-то мне стали все одно что щепки… Только и думаешь, куда бы девать, и кроме как кабака, ничего не придумаешь». Статистические исследования бюджетов крестьян и горожан подтверждали наблюдения писателя: «При переходе крестьян-земледельцев в ряды промышленно-городского пролетариата расход их на алкоголь возрастает в большее число раз, чем возрастает при этом переходе общая сумма их дохода»{37}.
Но безземелье выталкивало в города все новые массы крестьян, часто не находивших там себе работы — спрос на рабочую силу в промышленности постоянно рос, но все же не такими темпами. В конце XIX столетия русская литература и периодика описывают новый социальный тип — «босяка», воспетого молодым Горьким. В среду обитателей городских трущоб попадали не только бывшие крестьяне, но и выходцы из других сословий, не нашедшие своего места в новых условиях: купцы, интеллигенты, дворяне, священники — все те, кто собрался в ночлежке в горьковской пьесе «На дне».
Для этих слоев, как и для массы малоквалифицированных рабочих, водка переходила в разряд обычных, ежедневных продуктов.
Время некуда девать,
никакой отрады.
Не дано просвета знать —
значит, выпить надо, —
пели петербургские рабочие фабрики «Треугольник». А приходившие на временные заработки в город уносили домой по окончании сезона невеселые припевки:
Четвертная — мать родная,
Полуштоф — отец родной,
Сороковочка — сестрица
Научила водку пить,
Научила водку пить,
Из Питера домой ходить.
Выбиться в люди было трудно — куда легче дождаться следовавшего за тяжелой работой праздника, чтобы отдохнуть. Но для многих этот праздник начинался и заканчивался в кабаке:
День и ночь он работает,
Ровно в каторге всегда.
Придет праздник воскресения —
Уж шахтер до света пьян.
Жене такого работяги оставалось только надеяться на лучшую долю для детей, напевая им колыбельную:
Когда большой подрастешь,
Ты на фабрику пойдешь.
Там ты будешь работать,
Будешь денежки давать.
Работать надо без конца…
Ты не будь, сынок, в отца.
Он кувалдой день-ночь бьет,
Как получит, все пропьет.
Отец денежки пропьет,
Домой с песнями придет.
Песни пьяные поет,
Нам покою не дает.
14—16-часовой рабочий день, постоянное переутомление, плохое питание, неуверенность в завтрашнем дне — все это было характерно для работников многочисленных мелких мастерских с меньшей, по сравнению с квалифицированными рабочими крупных предприятий, оплатой труда. Именно в этой среде петербургских мастеровых врачи сталкивались с самым тяжелым, запойным пьянством: «Нам не очень редко попадались лица, которым в день выпить 1—2 бутылки водки нипочем — и они даже за трезвых и степенных людей слывут… Другие работают всю неделю, не беря в рот ни одной капли водки; но зато утро праздника — они пьяны. Третьи месяцами в рот водки не берут, но если запьют, то обыкновенно допиваются до "белой горячки"»{38}. Наиболее «отличавшимися» в этом смысле профессиями были сапожники и столяры.
В городской среде быстрее входили в моду шумные застолья до «восторженного состояния» по любому поводу. Старинные обряды стали приобретать не свойственный им ранее «алкогольный» оттенок — например, обычай «пропивать» невесту. В этом же кругу с середины XIX века становятся популярными и входят в постоянный репертуар песни вроде:
Раз из трактира иду я к себе,
Улица пьяною кажется мне.
Левая, правая где сторона,
Улица, улица, как ты пьяна!
В деревне ситуация была иной. Новосильский помещик Г. Мясоедов, характеризуя тульскую деревню середины столетия, заявлял: «В черном народе пьянство чрезмерно развитым назвать нельзя и можно безошибочно положить, что на 100 человек есть десять вовсе не пьющих, 70 пьющих только на чужой счет или по случаю, и один такой, который готов пропить с себя последнюю рубаху, особенно в тех селениях, где нет питейных домов»{39}.
