Добыча железа имела более широкое распространение и приносила доходы большему числу аристократов, чем олово, медь и свинец, вместе взятые. Ио даже эта отрасль была незначительна в сравнении с добычей каменного угля, который в период с 1815 по 1914 гг. служил Британии основным источником энергии. В 1800 г. в Британии добывалось примерно 10 миллионов тонн угля; уже к 1885 г. этот показатель возрос до 160 миллионов тонн. По мнению Дерека Спринга, «маловероятно… чтобы в первой половине девятнадцатого века значительное число поместий получали половину или более своего валового дохода из (несельскохозяйственных) источников», однако к 1914 г. ситуация изменилась в корне. Из двадцати девяти сверхбогатых аристократов, включенных Рубинштейном в перечень на 1883 г., большинство в значительной мере черпало доход именно из несельскохозяйственных источников. Среди этих источников добыча угля занимала второе место, уступая лишь недвижимости в Лондоне, и была чрезвычайно широко распространена. Некоторые удачливые магнаты, среди которых наибольшей известностью пользовались герцоги Девонширский, Портлендский и Норфолкский, наряду с крупными углеразработками, владели также и участками городских земель. Что касается герцогов Нортумберлендского и Сатерлендского, маркизов Бата и Лондондерри, графа Дадли и графа Фитцвильяма, то они своим богатством были обязаны главным образом углю. Если подобное утверждение было справедливо уже в 1883 г., еще более справедливым оно стало в 1914 г., когда сельское хозяйство пришло в упадок, а уголь еще не уступил нефти своих мировых позиций в качестве основного ресурса энергии
[190].
В восемнадцатом веке большинство аристократов лично управляли своими угольными шахтами, но в девятнадцатом веке подобные примеры становились все более редкими. Как утверждает Бекет, в 1890 г. «всего одна восьмая часть йоркширского угля по-прежнему добывалась непосредственно владельцами», отмечая, что показатель этот был куда выше, чем в среднем по стране. К 1914 г. лишь незначительное число крупных угледобытчиков дворянского происхождения лично управляло собственными шахтами, хотя шахта, по-прежнему находившаяся в руках компетентного владельца-управляющего, приносила бульший доход, чем сданная в аренду. Даже Лэмтены, графы Даремские, которые в 1856 г. получили со своих шахт прибыль в 84207 фунтов стерлингов, а в 1873 г. — исключительно высокую прибыль в 380000 фунтов стерлингов, в 1890-х годах отошли от угледобывающего дела, «вложив крупные суммы, вырученные от продажи шахт, в биржевые акции и облигации»
[191].
Одной из причин, побуждавших аристократию отказываться от непосредственного участия в угледобывающей и других отраслях промышленности, являлись риск и расходы, неизбежно связанные с подобной деятельностью. В девятнадцатом веке, по мере того, как промышленность становилась крупномасштабной, технически сложной и требовала больших капиталовложений, и риск, и расходы неимоверно возросли. Даже в конце восемнадцатого века герцогу Бриджуотеру на строительство проводимого им канала пришлось сделать заем на сумму 346806 фунтов стерлингов, и хотя со временем его проект начал приносить доходы, мало кто из аристократов обладал Достаточными денежными ресурсами, решительностью и побудительными мотивами, чтобы рискнуть подобной суммой. Добыча угля требовала не меньших затрат. По финансовым отчетам графа Фитцвильяма невозможно судить о размерах инвестиций, но известно, что «к началу 1830-х годов шесть шахт графа Даремского поглотили 400000 фунтов его состояния… в то время как в период с 1819 по 1854 гг. лорд Лондондерри вложил в усовершенствование и расширение своего дела около 1 миллиона фунтов». И даже эта сумма составляет лишь половину той, что Кавендишам в конечном итоге пришлось вложить в Барроу
[192].
Не удивительно, что аристократы викторианской эпохи, даже те из них, кто располагал достаточными средствами, в большинстве своем не стремились подвергать свое состояние риску, сопряженному со столь крупными инвестициями. Обладая богатством — по крайне мере до начала 1870-х годов, — и прочным социальным статусом, аристократы в меньшей степени, чем любая другая группа английского общества, имели побудительные причины для риска. В то время как представители других групп путем рискованных инициатив стремились обеспечить себе комфортабельные условия жизни, повысить свой статус или основать династию, аристократы уже пользовались всеми этими благами. Аристократ, как правило, исполненный фамильной гордости, прекрасно понимал, что одна неудачная спекуляция способна за месяц-другой уничтожить то, что поколения его предков создавали веками и что вверили ему на сохранение. По всей вероятности, предприниматели-аристократы — например, седьмой герцог Девонширский или третий маркиз Лондондерри — были людьми необыкновенного темперамента и склада
[193].
Сложившиеся в Англии обстоятельства также благоприятствовали аренде. Владельцы нередко сетовали, что на управляющих нельзя положиться. С другой стороны, в отличие от большинства европейских стран, в Англии вполне возможно было найти компетентных и поддающихся контролю арендаторов-буржуа, которые обеспечивали владельцам постоянный доход от шахт. Так как английская аристократия имела давнюю традицию отдавать в аренду фермы, было не лишено смысла применять те же самые принципы в сфере горного дела, более затратной и по природе своей связанной с куда большим риском.
В континентальной части Европы бытовали иные традиции, а ситуация на востоке способствовала тому, чтобы дворянин лично управлял своими владениями. В Германии лишь дворянство южных и западных регионов было склонно рассмаривать не только ручной труд, но и любую торговую и промышленную деятельность, как недостойное аристократа занятие. Юнкеры, которые на протяжении длительного исторического периода собственными усилиями вели ориентированное на рынок фермерское хозяйство, были свободнее от подобных предрассудков. Наиболее ярким примером может служить винокурение. В восточных областях оно составляло для дворян один из главных источников дохода. Но, хотя в Мюнстере в 1820-х годах несколько бедных дворянских семей также открыло винокурни, в большинстве своем дворянство Вестфалии считало, что подобное буржуазное коммерческое дело несовместимо со званием дворянина. Мартин сетует, что управление в имениях Standesherren было, увы, крайне раздуто, неэффективно и редко умело извлечь из усадьбы весь возможный доход. Однако подобная критика справедлива по отношению лишь к некоторой части Standesherren. Например, эксплуатация земель Фюрстенберга, после назначения в 1856 г. Иохана Престинари на должность старшего управляющего, осуществлялась, судя по всему, в жесткой и разумной капиталистической манере. Создается впечатление, что Престинари выдвинул условиями своего вступления в должность резкое сокращение расходов на содержание «двора», диктат экономической рациональности, и невмешательство самого Фюрстенберга в решение деловых вопросов
[194].
