Из этого пансиона я впервые пошел на занятия, в Сант-Николаус, где у меня были частные уроки, поскольку родители боялись, что на каникулах я забыл грамоту и арифметику и осенью провалю вступительный экзамен. В более поздние годы мы ездили в Южный Тироль или Каринтию, а иногда в сентябре на несколько дней отправлялись в Венецию. Невозможно перечислить все чудеса, что я получил возможность повидать в те дни, – чудеса, которых больше нет, из-за автомобилей, «развития» и новых границ. Думаю, тогда – и уж тем более сейчас – мало кому выпадали столь счастливые детство и юность, пусть я и был единственным ребенком. Все относились ко мне дружелюбно и поддерживали хорошие отношения друг с другом. Ах, если бы учителя, включая родителей, принимали близко к сердцу необходимость взаимопонимания! Лишь оно дает возможность серьезно влиять на наших подопечных.
Наверное, следует немного рассказать о моих университетских годах, между 1906 и 1910 годами, потому что впоследствии такого шанса может не представиться. Я уже упомянул, что Хазенёрль и его тщательно продуманный четырехлетний курс (пять часов в неделю!) повлияли на меня сильнее прочих. К сожалению, последний год я пропустил, поскольку больше не мог откладывать воинскую повинность. Она оказалась намного приятнее, чем я опасался: меня отправили в красивейший старинный город Краков, и я провел незабываемое лето возле каринтской границы, рядом с Мальборгетом. Помимо Хазенёрля, я также посещал все лекции по математике, какие только мог. Густав Кон читал проективную геометрию. Его стиль, жесткий и четкий, произвел на меня глубокое впечатление. В один год Кон мог использовать чисто синтетический метод, без каких-либо формул, в другой – аналитический. На самом деле это лучшее свидетельство существования аксиоматических систем. Благодаря Кону дуализм, в частности, проявил себя как потрясающее явление с немного различной двух– и трехмерной геометрией. Кон также продемонстрировал нам влияние теории групп Феликса Кляйна на развитие математики. Факт, что существование четвертого гармонического элемента приходится принимать за аксиому в двухмерной структуре, в то время как в трехмерной его легко можно доказать, был для него простейшей иллюстрацией великой теоремы Гёделя. Я узнал от Кона множество вещей, на которые никогда не нашел бы времени впоследствии.
Я посетил лекции Иерузалема о Спинозе – памятное событие для всех присутствовавших. Он обсуждал много вопросов, таких как ὁ θάνατος ουδέν προς ἡμάς («Смерть не враг человеку») Эпикура и его ὀυδέν θαυμάςειν («не гадать»), которыми тот всегда руководствовался в своей философии.
На первом году учебы я также занимался качественным химическим анализом, и он принес мне много пользы. Лекции Скраупа по неорганическому химическому анализу были весьма неплохи; лекции по органическому химическому анализу, с которыми я ознакомился в летний триместр, не шли с ними ни в какое сравнение. Но даже будь они на порядок лучше, это вряд ли помогло бы мне разобраться в нуклеиновых кислотах, ферментах, антителах и тому подобном. Я мог лишь пробираться вперед на ощупь, по интуиции, и она меня не подвела.
31 июля 1914 года отец пришел в мой маленький кабинет на Больцмангассе, чтобы сообщить новости: меня призвали на военную службу и моим первым пунктом назначения станет Предильзаттль в Каринтии. Мы купили два пистолета, большой и маленький. К счастью, мне ни разу не пришлось использовать их против человека или животного, и в 1938 году, во время обыска моей квартиры в Граце, я отдал их добродушному чиновнику, на всякий случай.
Немного о самой войне: мое первое место командирования, Предильзаттль, оказалось спокойным. Но однажды у нас случилась ложная тревога. Наш командир, капитан Райндль, условился с доверенными лицами, что в случае наступления итальянских отрядов по широкой долине в направлении озера (Райблерзее) нас предупредят дымовыми сигналами. Так получилось, что кто-то пек картофель или жег сорняки рядом с границей. Нам приказали занять два наблюдательных поста, и мне доверили командовать левым. Мы просидели там десять дней, прежде чем про нас вспомнили. Там, наверху, я узнал, что на пружинистых половицах, прикрытых только спальным мешком и одеялом, спать намного удобнее, чем на бетонном полу. Другое мое наблюдение было иного рода; ни до, ни после я никогда не видел ничего подобного. Ночью часовой разбудил меня и сообщил, что видел на противоположном склоне огни, двигавшиеся к нашей позиции. Нужно заметить, что на этой стороне горы (Зеекопф) вообще не было троп. Я выбрался из спального мешка и по переходу отправился на пост, чтобы осмотреться. Часовой не ошибся насчет огней, но они оказались огнями святого Эльма на нашем собственном проволочном заслоне в паре ярдов от нас и перемещались относительно земли только параллактически. Причина была в том, что двигался сам наблюдатель. Выйдя из нашей вместительной землянки ночью, я бы увидел эти симпатичные огоньки на верхушках травы, которой поросла крыша. Больше я ни разу не сталкивался с подобным феноменом.
После того как я провел немало праздного времени в Предильзаттле, меня перевели во Франценфесте, затем в Кремс, а потом в Коморн. Мне даже пришлось недолго служить на фронте. Я присоединился к небольшому отряду сначала в Гориции, а вскоре в Дуино. Там была странная корабельная пушка. В конце концов мы отступили в Систиану, откуда меня отправили на скучный, но все же красивый наблюдательный пост рядом с Просекко, на 900 футов выше Триеста, где было еще более странное орудие. Там меня навестила моя будущая жена Аннемари, а однажды наши позиции посетил герцог Бурбон-Пармский Сикст, брат императрицы Циты. Он был в штатском, и позднее я узнал, что на самом деле герцог являлся нашим врагом, поскольку служил в бельгийской армии. Причина этого заключалась в том, что французы не позволили никому из членов семьи Бурбонов вступить в свою армию. Он приезжал, чтобы достичь сепаратного мирного соглашения между Австро-Венгрией и Антантой, что, разумеется, представляло собой измену по отношению к Германии. К сожалению, его замыслы не воплотились в жизнь.
В Просекко я впервые познакомился с теорией Эйнштейна 1916 года. У меня было много времени, но я с трудом понимал ее. Тем не менее заметки, сделанные мной тогда на полях, до сих пор кажутся мне весьма разумными. Как правило, Эйнштейн представлял каждую новую теорию в излишне усложненной форме – особенно в 1945 году, когда он представил так называемую асимметричную унитарную теорию поля. Наверное, дело не в характере этого великого человека; может, так бывает всякий раз, когда кто-то формулирует новую идею. В случае вышеупомянутой теории Паули сразу сказал Эйнштейну, что нет смысла привносить комплексные величины, поскольку каждое из его тензорных уравнений и так включает симметричную и явную асимметричную части. Лишь в 1952 году, в статье, которую Эйнштейн написал вместе с госпожой Б. Кауфман для сборника в честь шестидесятилетия Луи де Бройля, он согласился с моей намного более простой версией, находчиво исключив так называемую «сильную» версию. Это действительно был важный шаг.
Последний год войны я служил «метеорологом», сначала в Вене, затем в Филлахе, в Винер-Нойштадте и снова в Вене. В этом мне крупно повезло, поскольку я был избавлен от необходимости видеть печальное отступление наших потрепанных фронтов.
