В дальнейшем разговоре Венк выразил уверенность, что человек, успешно командовавший танковым подразделением на Восточном фронте, вне всякого сомнения, сможет реализовать свой потенциал и в бизнесе. В итоге Штиглер согласился и принял предложение.
Спустя несколько лет они с женой уже жили в прекрасной квартире в Нюрнберге. Венк стал генеральным директором фирмы, занимавшейся поставками для бундесвера. А Штиглер возглавлял один из отделов. Относительно деловых способностей Курта бывший генерал танковых войск ничуть не ошибся.
Штиглер поддерживал связь со своими старыми сослуживцами по батальону – теми, кого удалось разыскать. Регулярные встречи ветеранского круга проходили ежегодно. Помимо Штиглера их постоянными участниками были Руди и Ульрих.
Каждую неделю субботними вечерами, припарковав свой представительский «Мерседес» на окраине города, бывший гауптман прогуливался с женой по парку.
– Schau mal, was für ein schöner Sonnenuntergang, Greta!
[34] – говорил жене Штиглер на таких прогулках.
– Wo ist es, Kurt?
[35] – водила глазами по сторонам жена.
Верный своей привычке давать наводчику целеуказания для стрельбы, Штиглер привычно отвечал:
– Аn zwei Stunden!
[36]
Прогуливаясь под руку с женой по парку, ведя неспешную беседу, Штиглер думал о том, какие они, немцы, все-таки неисправимые романтики…
А Терцев, Ветлугин и Коломейцев встречались еще несколько раз: в конце шестидесятых и в семидесятые. И неизменно после прогулок по Ленинграду ехали к Витяю в Гатчину. Один раз посетили располагавшееся неподалеку место знаменитого боя Зиновия Колобанова, состоявшегося в августе 1941-го. Прошлись по местности, на которой стояли исклеванные артогнем и пулями бетонные доты Красногвардейского укрепленного района. Кое-где в глухих лесных чащобах еще ржавела неубранная подбитая техника, хоть и минул уже с военной поры не один десяток лет.
– Ловко он их разделал, – с профессиональным уважением отозвались о Колобанове Ветлугин с Коломейцевым.
– Я дослуживал с ним после войны, – рассказывал Терцев. – Самый результативный одиночный танковый бой за всю историю.
– Думал, немцы в этом лидируют, – вскинул бровь Витяй.
– А вот шиш им! – от локтя показал кулак Ветлугин.
– Я вам тоже расскажу одну историю, – проговорил Коломейцев. – Поехали.
Все трое зашагали в сторону остановки пригородного автобуса.
На старом городском гатчинском кладбище за станцией Татьянино Варшавской железной дороги было тихо и спокойно. Сквозь шелестевшие первой майской листвой ветки деревьев проглядывали очертания заброшенной полуразрушенной церкви. Выкрошившиеся кирпичи наполовину снесенного купола хранили на себе следы осколков – во время войны здесь располагался наблюдательный пункт. Витяй привел товарищей на могилы родителей. Но показал на заботливо и аккуратно выкрашенный свежей краской деревянный крест, стоявший на соседнем холмике с только-только начавшей пробиваться нежной зеленой травкой.
– Про батю твоего наслышаны, – уважительно произнес Терцев, обнажая голову.
– Не всех из них я помню хорошо, – начал Коломейцев рассказ о фигурантах истории, имевших непосредственное отношение к соседнему захоронению. – Сам пацаном еще был. Жалею, что мало знаю.
Он кивнул на кресты и продолжил:
– А они, может, побольше нашего хлебнули. Но много говорить тогда было не принято – не те времена.
– Тоже знаем не понаслышке, – фыркнул Ветлугин и отвернулся.
Терцеву припомнился допрос в особом отделе. Сразу после того, как он выбрался из плена к своим в августе 1944-го. Тогда особисты его с тамбовским восстанием действительно чуть не зацепили, что называется, не в бровь, а в глаз. Будучи старше Витяя, он на самом деле прекрасно помнил, как массово поднимались в начале двадцатых годов по деревням мужики, доставая припрятанные винтовки и обрезы. Не составила исключение и его родня. Потом при подавлении крестьянского восстания целые села расстреливали химическими боеприпасами…
Вполголоса, без свидетелей, но уже тогда между собой они могли тихонько перекинуться парой фраз на подобные темы. Не верилось, что когда-нибудь можно будет об этом заговорить открыто. И оттого на душе постоянно оставался неприятный, мутный осадок. Они его всегда чувствовали. Так остро чувствует правду и ложь только тот, кто рисковал собой под огнем. И, уцелев, мучается внутренне потом от того, что в мирное время вновь оказался замурован в целый пласт запретных тем. Впрочем, все это никоим образом не перечеркивало того, что сделали на войне они. В этом тоже была истинная правда. И в этом была подлинная трагедия одновременно…
Однако сейчас Витяй несколькими короткими фразами на известных ему немногих примерах из жизни людей, чьи могилы были перед ними, и их близких сформулировал одну очень важную мысль. Она заключалась в следующем – что бы ни случилось, нужно оставаться верным тому, что именно ты лично считаешь правдой. Вне зависимости от того, какого мнения придерживаются все остальные вокруг. Даже если эти остальные – подавляющее большинство. Условие здесь только одно: оставаться человеком. При соблюдении этого условия такая позиция всегда достойна безоговорочного уважения. Потому что в конечном итоге за все происходящее вокруг ответственна не толпа, не безликая масса, а именно ты. Именно ты рождаешься, живешь, любишь, идешь в бой, умираешь. Каждый раз делаешь свой собственный выбор. Даже если кажется, что выбора нет или от него ничего не зависит.
Терцеву вспомнился пулеметчик Епифанов. Он тоже им почти в отцы годился. Переосмысливая его фразу о том, что каждый должен делать то, что должен, очень серьезно заметил Коломейцеву:
– Прожить до конца жизнь в обстоятельствах, которые ты не выбираешь. И выбрать остаться человеком.
– Да, – коротко подтвердил Витяй.
Фронтовики встретились глазами. Они имели полное право судить о таких вещах…
По дороге обратно долго не было сказано больше ни единого слова. Только когда проходили мимо неоштукатуренных стен гатчинского Покровского собора, тоже носивших на себе отметины войны, Витяй произнес, кивая в сторону обветшалых, но до сих пор взмывающих в вышину куполов:
– Думаю когда-нибудь зайти. Вдруг приведется.
– На склад? – удивился Ветлугин.
Собор закрыли еще перед войной, в 1939 году. Сейчас в нем располагались склады «Гатчинторга».
– Нет, в храм, – тихо проговорил Коломейцев.
И, обведя товарищей взглядом, улыбнулся очень светло и чуть отстраненно. Они все втроем внимательно посмотрели друг на друга. Терцев с Ветлугиным переглянулись, понимающе кивнули, и по их губам заскользили такие же светлые улыбки.
