Я приглядываюсь и замечаю, что в клетке скачет серая птичка, размером чуть поменьше воробья.
– Это канарейка, – поясняет Николай, – хорошо чувствует метан. Их раньше шахтеры в забой с собой брали. Если есть утечка, а газ тяжелее воздуха, и скапливается понизу, у пола, то птица это почувствует. Это тоже твоя обязанность – следить за ней. Если увидишь, что она суетится в клетке или того хуже, лежит на дне, бьёшь тревогу. Хотя у нас всё герметично, и мы поставили перегородку, сам знаешь, как газ взрывается. Всё понял?
– Да, хотя…
– Валяй, – Николай смотрит на меня.
Я задумываюсь, и мне ничего лучше не приходит в голову, как спросить:
– А почему у канарейки такой странный цвет? Они разве не желтые должны быть.
– Угольная пыль, – ничуть не удивившись отвечает Николай, – что ещё?
– Вроде всё.
– Тогда приступай, – командует Николай, – я всё время здесь, лучше переспросить, чем сделать не так. Да и ещё, – мой новый начальник задумывается, – свиной навоз – это не всё, что мы туда закидываем. Ещё добавляем отходы растений и пищевые остатки со стола, а иногда и дерьмо из выгребных ям. Обед через два часа. Еду нам приносят. Я свистну, когда. Работай!
Николай уходит, а я, взяв лопату и тачку, думаю, что после всего что я увидел и унюхал, есть уже точно не смогу…
* * *
Час спустя. Фермы
– Ты бери поменьше, кидай поближе, и спина скажет спасибо, – тараторит, вынув изо рта самокрутку, низенький бородатый старичок, одетый в телогрейку и ватные брюки, заправленные в резиновые сапоги. На голове у Пантелея лихо заломленная на одно ухо шапка-ушанка. Не прошло и пяти минут, как я пришёл на свиную ферму, чтобы набрать навоза, как старик засыпал меня поговорками.
Я гребу совковой лопатой дерьмо из-под хряка, лежащего на боку, из-за смрада в хлеву у меня слезятся глаза и при этом я давлюсь от смеха. Пантелей, который больше похож на ожившего домового, продолжает начатый при знакомстве разговор:
– Ты, стало быть, наш новый отходник? – старик затягивается самосадом. Выпускает пару колец под потолок низкого бревенчатого сарая, обшитого снаружи листами пенопласта, и протяжно говорит:
– Да… брат, житуха. Наука твоя не хитрая, да дело тяжкое. Не каждый на такое сподобится, дела общественные превыше своих поставить. Мой тебе совет, сынок, задумаешь от трудов своих неправедных отдохнуть, ты к Марфе подойди, её завсегда узнаешь, она девка видная, в теле вся такая, как калач налитой, в больничке, при монастыре работает, и скажи, что мол Пантелей с гостинцем прислал. Она тебе чего-то там плеснёт, а ты с животом на день сляжешь, и тебя от работ освободят. Ты как думаешь, лучше толчок с утра проломить, чем кости к вечеру сложить, а?
Пантелей смеётся в усы и внимательно смотрит за моей реакцией. Я никак на могу взять в толк, проверяет меня старик на вшивость или дуркует по старости лет, но на всякий случай решаю перестраховаться:
– А вам, что за выгода?
– Мне? – переспрашивает Пантелей. – Никакой. Это всё от гуманизма во мне, заботы о ближнем своём. Глядишь, когда на небо попаду и меня там спросят, как ты Пантелей жизнь свою прожил, а я возьму и отвечу, что людям поблажки делал, о себе не заботился, поэтому попал в рай и теперь хочу наверстать всё, в чём отказ имел.
Хотя я знаю этого чудного старика около десяти минут, мне кажется, что я знаком с ним всю жизнь. От него прёт такой заряд бодрости и жизнелюбия, что даже моя работа кажется мне уже не такой грязной и мерзкой.
– Ты греби, выгребай, да всё не забирай, – веселится старик, – придёшь ко мне ещё, дам тебе кое-что.
Пантелей, порывшись в кармане, протягивает мне холщовый мешочек. Я перестаю махать лопатой, тем более тачка уже полна.
– Что это? – спрашиваю я. – Табак?
– Неа, – лыбится Пантелей, – на мой табачок не наработал ты есчо, а это зола, черна, зато моет добела!
– Не понял? – я неуверенно протягиваю руку.
– Ну, с твоей работой, – старик уже не смеётся, – мыться часто придётся, а это первый продукт для этого. Как встарь мылись, и ты так мойся, я там трав разных ароматных ещё добавил, запах отобьёт. С моё со свиньями поживёшь, не тому научишься.
Я засовываю мешок в карман, беру тачку за ручки и, ухнув, поднимаю её, катя к выходу из свинарника. Вслед мне смотрят с десяток свиней и Пантелей. Я иду, не оборачиваясь, почему-то думая, что старик, за напускным весельем, скрывает горечь какой-то страшной утраты.
* * *
– У него, как война началась, вся семья погибла, – отвечает на мой вопрос о Пантелее Николай, когда мы во время трапезы, сидя за обеденным столом чуть поодаль от остальных, снова разговорились, – он тут в деревне, недалеко от монастыря жил. Когда всё началось, к нему сын с женой и двумя детьми из города приехали, переждать думали.
Николай выдавливает слова дозированно, но чувствуется, ему хочется поговорить со мной.
– Мы толком не знаем, что потом случилось, он не рассказывал подробности, но только сын его решил по ближайшим складам прошвырнуться, еды поискать. Его там мародёры завалили, а потом и в деревню нагрянули. Знали куда идти. Точно к Пантелею пришли. Наверное, у сына выпытали.
Николай замолкает. Затягивается, раскуривая трубку, и потом на выдохе продолжает:
– Над женой сына надругались. Пантелей из ружья оборону держал, ранил кого-то из них, но у тех автоматы были. В общем, – Николай машет рукой, – не отбил он её, а они в отместку женщину и детей убили прямо на его глазах, а его в живых оставили, чтобы мучился. Мне рассказывали, он, когда в монастырь пришел, а в те дни здесь тоже лихие люди хозяйничали, грабили, монастырские в катакомбах под ним схоронились, выжили как-то в общем. Так вот, Пантелей с месяц молчал, а потом так чудно говорить стал. И ещё… – Николай шепчет мне на ухо: – Он до сих пор себя во всём винит, что зубами и руками не разорвал тех ублюдков. Теперь не знает, как грех свой искупить. Ты поэтому внимательнее, когда говорить с ним будешь, о прошлом его не спрашивай. Он обычно, не со всеми как с тобой шутит. Значит, чем-то зацепил ты его. Вроде как родственная душа. А так, он на отшибе вроде, и как в общине в то же время, ему, кроме как со свиньями, поговорить-то не с кем.
Теперь всё становится на свои места. Я хорошо знаю, что значит, когда на твоих глазах убивают тех, кого ты любишь больше жизни, а ты ничего не можешь с этим поделать. Только смотреть, чувствуя, как злость выжигает нутро, оставляя в душе пустоту, заполнить которую может только месть.
Я поворачиваю голову, смотрю на Николая, затем перевожу взгляд на остальных. Нас здесь примерно человек двадцать – мужчин, женщин и пара стариков. Ещё пять детей от десяти до тринадцати лет. Все едят молча, уплетая свою порцию за обе щеки. Впереди половина рабочего дня и сделать предстоит немало.
Как рассказал мне Николай, свинарник и теплицы позволяют разнообразить скудный рацион, но жирка нагулять не получится. Неожиданно я ловлю на себе взгляд женщины в косынке, сидящей через три человека от меня за столом. Рядом с ней ёрзает мальчик. Тот самый, которого зовут Авдий. Он глядит на меня и что-то говорит матери. Понимаю, что они обсуждают меня. От этого становится не по себе. Женщина делает строгое лицо, затем приструнивает мальца, и он утыкается в тарелку, быстро работая ложкой.
