Людовик XVI ответил, что он серьезно рассмотрит предложения Собрания, и через несколько дней лично приехал объявить свое решение. Оно было согласно с общим желанием. Король объявил среди рукоплесканий свое намерение дать знать курфюрсту Трирскому и другим, что если до 15 января в их владениях не будут рассеяны сборища эмигрантов и прекращены их враждебные приготовления, то он будет видеть в них своих врагов. Он прибавил, что напишет императору, чтобы он, как глава Германского союза, употребил свою власть для устранения несчастий, к которым могло повести дальнейшее упрямство его членов. „Если эти ноты не будут приняты во внимание, то, господа, — прибавил король, — мне останется только объявить войну, которую не может начать напрасно торжественно отказавшийся от завоеваний, но которую великодушная и свободная нация предпримет сообразно указанию своей чести и безопасности“.
Переговоры короля с имперскими князьями поддерживались военными приготовлениями. Шестого декабря новый военный министр Нарбонн заменил Портайля. Нарбонн, выбранный из фельянов, молодой, деятельный, честолюбивый, желавший отличиться торжеством своей партии и охраной революции, сейчас же уехал к границам. Был объявлен набор в полтораста тысяч человек. Собрание вотировало для этой цели двадцать миллионов на чрезвычайные расходы, были образованы три армии под командой Рошамбо, Люкнера и Лафайета, брат короля принц д'Артуа и принц Конде были обвинены в покушении и заговоре против общественной безопасности, государства и конституции. Имущества их были взяты в казну, и так как срок, назначенный брату короля для возвращения во Францию, истек, то он потерял свое право на регентство.
Курфюрст Трирский обязался разогнать сборища эмигрантов и больше не допускать их. Однако все ограничилось призраком роспуска эмигрантского войска; Австрия дала приказ маршалу Бендеру защищать курфюрста в случае нападения и подписала постановления Ратисбонского сейма. Сейм требовал восстановления владетельных князей в их правах; он не желал, чтобы их вознаграждали деньгами за потерю права, и предложил Франции выбрать между восстановлением феодализма в Эльзасе и войной. Эти оба поступка венского кабинета были не очень мирного характера; австрийские войска были двинуты к нашим границам, и это ясно показывало, что не следует доверять кажущемуся бездействию Австрии. В Голландии находилось пятьдесят тысяч австрийских войск, шесть тысяч были в Бреслау да еще тридцать тысяч двигалось из Богемии. Эта наблюдающая армия могла в каждый момент стать наступательной.
Собрание почувствовало необходимость заставить императора на что-нибудь решиться. Оно считало курфюрстов только подставными лицами, так как князь Кауниц считал законным союз государей, соединившихся для безопасности и чести своих корон. Жирондисты решили лучше упредить этого опасного соперника, чтобы не дать ему время еще лучше подготовиться; они потребовали, чтобы они до 10 февраля ясно и определенно объяснили свои настоящие намерения относительно Франции. В то же время они напали на министров, ненадежных в случае войны. Неспособность Делессара и происки Бертрана де Мольвиля особенно давали им повод к нападению. Только одного Нарбонна они щадили. Они поддерживали разногласия в совете короля, члены которого были наполовину, как Бертран де Мольвиль и Делессар, враждебными революции, а наполовину конституционными, как Нарбонн и министр внутренних дел Кайе де Жервиль. Людям, несходным ни в намерениях, ни в средствах, невозможно было понимать друг друга. Бертран де Мольвиль вел распри с Нарбонном, предпочитавшим видеть поведение своих товарищей более открытым и решительным и желавшим добиться для трона поддержки Собрания. Нарбонн пал в этой борьбе, и это повело за собой распадение министерства. Жирондисты обвинили Бертрана де Мольвиля и Делессара: первый успел ловко оправдаться, а другой должен был предстать перед верховным орлеанским судом.
Король, обеспокоенный этим нападением Собрания на членов своего совета и особенно боясь за преданного суду Делессара, не видел другого выхода, как выбрать министров из среды победившей партии. Только союз с тогдашними вождями революции мог спасти свободу и трон. Он восстановил бы согласие между королевской властью, Собранием и городским управлением. Если бы это министерство удержалось в силе, жирондисты с помощью двора сделали бы то, что после разрыва с ним они считали возможным сделать только без него. Членами нового министерства были назначены: морским министром — Лакост, финансов — де Клавьер, юстиции — Дюрантон, военным — де Грав, вскоре замененный Серваном, иностранных дел — Дюмурье и внутренних дел — Ролан. Двое последних были наиболее влиятельными и замечательными людьми в Совете.
Когда началась революция, Дюмурье было 47 лет; всю свою жизнь он провел в интригах и слишком хорошо помнил об этом в эпоху, когда легкие средства смогли употребляться только в помощь великим, но не заменять их. В первую половину своей политической деятельности он искал возможности выдвинуться, а во вторую — удержаться на месте. Придворный до 1789 г., конституционалист при первом Собрании, жирондист при втором, якобинец при республике, он менялся, сообразуясь с обстоятельствами. Но он имел все качества даровитого человека, предприимчивый характер, неутомимую деятельность, широту взглядов, пылкость в действиях и необыкновенную уверенность в успехе. Кроме того, он был откровенен, легкомыслен, остроумен и дерзок, одинаково пригоден и к ведению военных действий, и к осторожному выжиданию, находчив, тактичен; он умел покориться всяким обстоятельствам с тем, чтобы при первой возможности изменить их в свою пользу. Все эти высокие качества, правда, ослаблялись его недостатками: он был легкомыслен, опрометчив, крайне непостоянен и в поступках, и в помыслах — и все это вследствие какой-то органической потребности в интригах. Наибольшим недостатком Дюмурье было отсутствие политических убеждений. Во время революции, не принадлежа ни к какой партии, нельзя ничего сделать ни для свободы, ни для власти, — одного честолюбия здесь слишком мало, надо смотреть не на ближайшую цель, а на далекое будущее и надо быть страстнее своих единомышленников. Кромвель и Бонапарт это хорошо знали. Дюмурье же, служивший некогда орудием партий, думал победить их своими интригами; ему недоставало увлечения своей эпохой, а это единственно дополняет человека и подчиняет ему других.
Ролан был прямой противоположностью Дюмурье, — свобода застала его с вполне готовым характером, как будто бы сложившимся под ее влиянием. У него были красивые манеры, высокая нравственность, испытанные убеждения; он страстно любил свободу и был способен бескорыстно пожертвовать ей всей своей жизнью и погибнуть за нее без сожаления. Он был достоин того, чтобы родиться во время республики, но он не годился для революции, так как не умел найтись во время смуты и борьбы партий. Его способности не были блестящими, характер его был несколько узок, он не умел ни узнавать людей, ни держать их в руках; если бы не его жена, он никогда бы не выдвинулся, несмотря на то, что был трудолюбив, развит и деятелен. Все, чего ему не хватало, в изобилии находилось в ней: она обладала силой, ловкостью, благородством, предусмотрительностью. Мадам Ролан была душой Жиронды, вокруг нее собрались все выдающиеся и смелые люди партии для беседы об опасностях и нуждах родины, она возбуждала к деятельности способных, отправляла на трибуны красноречивых.
