Иногда «кумление» является единственным элементом при полной редукции обрядовой канвы, что, по-видимому, проявляет его ключевое, смыслообразующее значение в обряде. Поэтому более старыми следует признать варианты обряда, в которых «кумление» предшествует «крещению (похоронам) кукушки». Это предположение поддерживается постоянным подчеркиванием временного, обрядово-игрового характера «кумления», которое, как правило, не распространяется за временные рамки обряда «похорон кукушки» – случаи, когда «покумившиеся» сохраняют особые отношения в течение года, более характерны для редуцированных вариантов обряда. Кумление над могилой «кукушки» или на кладбище [Кедрина 1912, с. 108] вполне укладывается в развернутые версии обряда: по их логике «похороненную кукушку» вырывают через неделю – полторы и только потом «крестят» («обмывают» во время пирушки и/или бросают в водоем).
Поведение парней при «похоронах кукушки» идентично их поведению в других типах семицко-троицких обрядов. В частности, они выслеживают девушек, которые «хоронят кукушку» и готовят в лесу яичницу, крадут или отнимают их у девушек, а также всеми способами мешают им. «Ну, праздник есть такой на Вознесенье, да. „Кукушку“, вроде, „хоронить“. Собираются девочки там – ну, мы-то маленькие ещё были, мы-то не хороняли, а ведь те-то девки большие. Ну, какую-то там куклу сделають они из тряпочки. Да. Вот из тряпок куколку завернуть. И вот такие сарафаны были, фартуки деревенские-то. И вот они, значить, под фартучек руку [=засунут], да. Ну, ребятам интересно, бегають: у тебе ли кукла, „кукушка“, или у мене? Они, ребята-то бегають и не знають за кем. И эта под кустом капаеть, и эта капаеть. И не знають, кто хазяин [„кукушки“]? Можеть, у тебе ничего нету, а ты капаешь. А мы-то здаля смотрим, девочки маленькие-то. Мы ведь не побегим за ними. И вот не знаю: находили они, нет ли? Не знаю…» [ЛА МИА, д. Ордёнки Козельского р-на Калужской обл.]. «А другие кто-нибудь, ребята – мы их не возьмём к себе гулять-то, так они заметють, где „хоронять“-то, где мы могилку эту копаем, пойдуть да выкопають. Мы-т через день, можеть, через другой пойдём, а она выкопаная… Надо было, куда ещо „схоранить“, щоб никто её не тронул бы. Ну, мы её для себе помечали, а остальные, которых не узяли дружить, гулять к себе у эту партию, они за нами следили. Да…» [ЛА МИА, д. Дешовки Козельского р-на Калужской обл.]. «Ходили с яичницей в лес подружки. Из каждого дому выдут шесть да семь человек: и ребят, и девчат – и всяких возрастов. Вот: „Давайте вот к этой-то тёте отнесём яиц, она нам яичницу к завтраму сготовит, завтра утром, и мы в лес пойдём“. Ребята это услышут! Или вот братишка вот услышит, или вот кто из них, из ребят: „Завтра девчонки пойдут в лес, давайте караулить и яичницу у их упрём!“ Да. Ну, вот мы с вечера-то принесём все по яйцу – подружки-ти. Там: „Тётя Маня, на вот по яйцу, нам яичницу сготовишь, и мы завтре в лес пойдём“. – „Ну, оставляйте, оставляйте!“ Ну, мы ей, значит, оставим, она сготовит яичницу, придём, возьмём эту сковороду – прямо в сковороде! Завяжом её в платок или там в полотенце ли, и понесём, пойдём с сковордой-ти. Ребята – ага! – увидали: „Вон девчонки пошли. Оне, наверно, с яичницей!“ Стали мы к лесу подходить, оне догонют и у нас отымут. Мы идём, пищим: „Ну, ладно, айдате, только мы вместе будем есть-то!“ Ну, и все сядем, и все поедим. „Ну, давайте теперь венки завивать!“ Ну, начнём рвать с берёзы ветки и завивать венки. Венков навьём – цветы собирать. Цветов нарвём, венок кругом обтычем – в цветах, в цветах, в цветах. Наденем венки на голову и оттоль все пойдём – и ребята, и девчата, все в венках пойдём…» [ЛА МИА, с. Верхняя Маза Радищевского р-на Ульяновской обл.].
В этом контексте совершенно справедливо наблюдение Е. А. Журавлевой об актуализации значения „прятать“ у глаголов «хоронить», «ховать» при обозначении обрядовых действий. «Важность значения „прятать“ бывает подчеркнута тем, что девушки совершают обряд тайком от парней (или от детей), которые, в свою очередь, ищут, находят и пытаются ее выкопать, разорвать, разодрать, разорить, взять, стащить. Говорят так же: ро бята гоняют (ра згоняют), ту ряют (девушек), ребята лезуть» [Журавлева 1995, с. 39]. То есть выражение «кукушку хоронить» можно было бы перевести на общепонятный язык как «кукушку прятать». Отметим, что символика «спрятывания» и поиска птицы встречается и в других молодежных развлечениях. Например, в игре типа прятки «у соловейку играть», зафиксированной нами у терского казачества, участники искали спрятавшегося «соловья» [ЛА МИА, ст. Стодеревская Курского р-на Ставропольского края].
Для понимания сущности обряда «похорон кукушки» необходимо рассмотреть круг близких и родственных ему явлений. В частности, обращает на себя внимание близость к нему «проводов или похорон русалки» (совпадения между ними наблюдаются как в общей структуре обряда, так и в деталях). На близость кукушки к русалкам и «заложным покойникам» указывал еще Д. К. Зеленин [Зеленин 1995, с. 284]. В народных верованиях кукушка часто ассоциируется с умершими детьми или родителями. В Псковской области ее просят передать умершим поклон и привет, приглашают прилететь на березку, выставленную перед домом в Троицкую субботу, т. е. как раз в то время, когда в других регионах «встречают русалок»; в обращениях и голошениях «на кукушку» часто присутствует мотив «сиротинушки» [Лобкова 2000, с. 33–37]. В сказках кукушка может выступать как волшебная помощница [Карнаухова 1934, с. 196, № 96, сказка «Кукушка-помощница»].
В Навлинском р-не Брянской обл. существовало представление о том, что «кукушка» превращается в русалку. Поэтому, посадив ее под куст, «обчирчивались». «Делаем „кокушки“, а они становятся русалками. Вот мы и обчирчиваемся, тряпок чтоб не брать этих, дорогу ей перегораживаем, чиртим русалке. Ну, де мы посодим, обчиртим, чтоб никто не подходил к кукушке. Палкой черту проводим» [Журавлева 1995, с. 23, с. Вздружное]. В связи с мотивом оборотничества можно отметить, что горемычной или горькой кукушкой нередко назывались девушка-сирота или вдова [Терещенко 1999, с. 243]. В восточнославянской мифологии кукушка и соловей – брат и сестра (мать и дочь, мать и сын), причем в мифах и легендах о их происхождении часто присутствует мотив их проклятия и превращения в птиц после гибели их отца или мужа (чаще всего в рамках сюжета «Муж-уж»), нередко в наказание за предательство [БНТ 1983, с. 64–67, № 61–63; Смирнов 1978, с. 250–252; Лобкова 2000, с. 39 и др.; разбор связанных с этим сюжетов у славян см.: Никитина 1999, с. 141–153; Никитина 2002]. Это связано с индоевропейскими мифами о кукушке, которые построены на мотиве «подброшенных» или осиротевших детей [разбор связанных с этим сюжетов см.: Власова 1999; Морозов 2001а]. У русских известно поверье, что кукушка – это проклятая дочь. «Вот эта вот, гаварять, в старинныи годы мать пракляла дочку: „Будь ты проклята!“ И ета дочка вылитила в трубу. И абразавалась кукушкай…». [Лобкова 2000, с. 39]. Мотивы оборотничества и «проклятой дочери» очень характерны и для сюжетов, в которых главным персонажем является русалка – на этом основании она нередко сближается с ведьмой [Виноградова 2000, с. 45, 162]. Все эти персонажи в различных культурах связаны с магией вызывания дождя [Календарные обычаи 1989, с. 278, тибетцы].
Похороны Стромы в д. Шутилово Нижегородской обл. (2008). Фото М. Безносова
