Сегодня большинство историков сходится во мнении, что аннексия Прибалтики окончательно утвердила Гитлера в решении воевать с СССР. Да, в соответствии с договоренностями 1939 г., она оказалась в советской зоне влияния, но во время сентябрьских переговоров Риббентропа в Кремле речь шла только о потенциальном присоединении Литвы.
[460] В Берлине полагали, что Латвия и Эстония станут советскими саттелитами, сохранив определенную степень независимости, которая гарантирует безопасность германских интересов, а также этнических немцев фольксдойче на их территории. Одно дело – формально независимое, хоть и подконтрольное государство, где сохраняется частная собственность, и совсем другое – часть СССР, где совершенно другие порядки и где «капиталистам», пусть даже из дружественной страны, почти невозможно чего-либо добиться. У граждан Рейха, не говоря уже о фольксдойче, имелась немалая собственность во всех трех республиках, которая теперь подлежала безоговорочной национализации, как это произошло на финских территориях, отошедших к СССР по мирному договору. Этой проблемой, равно как и судьбой предназначенного Германии участка литовской территории, которую Москва вознамерилась «откупить», Шуленбургу предстояло заниматься еще долго.
Кроме того, быстрая и бескровная (в смысле отсутствия военных действий) оккупация Прибалтики показала, что не только Германия может успешно осуществлять «аншлюссы» и что Красная армия вовсе не так уж слаба, безпомощна и дезорганизована, как заставила многих думать «зимняя война». Но больше всего Германию всполошило то, что ее своевременно не поставили в известность о готовящейся аннексии. Это означало, что впереди могут быть любые неожиданности.
Однако внешне все было обставлено наилучшим образом. Шуленбург сразу же заявил Молотову, что «это дело исключительно только Советского Союза и прибалтийских стран», и сообщил, что бежавший в Германию литовский президент Сметона интернирован. Вайцзеккер немедленно разослал очередную циркулярную ноту: «Беспрепятственное укрепление русских войск в Литве, Латвии и Эстонии и реорганизация правительств, производимая советским правительством с намерением обеспечить более тесное сотрудничество этих стран с Советским Союзом – касается только России и прибалтийских государств. Поэтому, ввиду наших неизменно дружественных отношений с Советским Союзом, у нас нет никаких причин для волнения, каковое нам открыто приписывается некоторой частью зарубежной прессы. Пожалуйста, избегайте во время бесед делать какие-либо высказывания, которые могут быть истолкованы как пристрастные».
[461]
Руководители прибалтийских стран готовились к худшему и заранее разослали в свои зарубежные миссии соответствующие инструкции. Июньская смена правительств формально проходила в соответствии с конституциями: президенты Латвии и Эстонии Улманис и Пяте и исполняющий обязанности президента Литвы премьер Меркис приняли отставки прежних кабинетов и поручили сформировать новые трем некоммунистам – биологу Кирхенштейну, поэту (по основной специальности врачу-стоматологу) Варесу и журналисту Палецкису. То, что все это происходило под прямым давлением СССР, а состав правительств поименно согласовывался с Москвой, не было секретом ни для кого. Но проведенные через месяц после этого в условиях, мягко выражаясь, тотального контроля – или «террора русской оккупации», как было сказано в одной из нот, – «выборы» и последующие решения всех трех парламентов об установлении советской системы и вхождении в СССР стали, откровенно говоря, «величайшей фальсификацией воли литовского народа» и «ни в коем случае не могут рассматриваться как свободное выражение народной воли» Латвии. Эти выражения заимствованы из нот протеста, с которыми 22 июля обратились в германский МИД посланники Скирпа и Креевиньш. Аналогичную акцию предприняли их коллеги и в других столицах (кроме, надо полагать, Москвы). В Лондоне и Вашингтоне ноты приняли и восприняли серьезно, тем более что кроме агрессии и навязанных выборов в них осуждалось нарушение Советским Союзом международных договоров, а к этому атлантистские правители-моралисты всегда были особенно чувствительны. Однако в Берлине начальник политического департамента МИД Верман, по прямому указанию Риббентропа, «дружески вернул» посланникам их ноты и попросил эстонского посланника воздержаться от вручения своей. Впрочем, рейхсминистр оказался не чужд своего рода гуманизма – дипломатам с семьями было разрешено остаться в Германии. На родине их вряд ли бы встретили с распростертыми объятиями.
Сталин не собирался останавливаться на «успехах советской внешней политики в Прибалтах», как скромно назвал это Молотов в докладе Верховному Совету 1 августа. Синхрон продолжался. 23 июня появилось сообщение ТАСС, опровергавшее толки о концентрации советских войск на литовско-германской границе и вызвавшее облегчение в Берлине. Однако облегчение оказалось недолгим. В тот же день Молотов, выслушав переданный ему Шуленбургом расплывчатый ответ Риббентропа на вопрос трехнедельной (!) давности о возможности согласования позиций Германии, Италии и СССР на Балканах, огорошил посла свежими новостями: Советский Союз потребовал от Румынии не только Бессарабию, от претензий на которую не отказывался никогда, но и Северную Буковину, в состав России не входившую. «Румыния поступит разумно, – сказал нарком, – если отдаст Бессарабию и Буковину мирным путем. Она пользовалась ею <так в тексте; следует: ими. – В.М> 21 год, зная, что те не принадлежат ей… Если же Румыния не пойдет на мирное разрешение Бессарабского вопроса, то Советский Союз разрешит его вооруженной силой. Советский Союз долго и терпеливо ждал разрешения этого вопроса, но теперь дальше ждать нельзя».
После Прибалтики не принимать подобные заявления всерьез было уже невозможно. Посол опешил. «Я сказал Молотову, что такое решение является для меня неожиданным. Я считал, что советское правительство будет настаивать на своих претензиях к Бессарабии, нами не оспариваемых, но не предпримет самостоятельных действий для их реализации. Я боюсь, что внешнеполитические трудности Румынии, которая в настоящее время снабжает нас значительным количеством важнейшего для военной и гражданской промышленности сырья, серьезно затронут германские интересы». В советской записи слова посла даны несколько подробнее: «По мнению Шуленбурга, в свое время постановка вопроса о Бессарабии была такова: СССР заявит свои претензии на Бессарабию только в том случае, если какая-нибудь третья страна (Венгрия, Болгария) предъявит свои территориальные претензии к Румынии и приступит к их разрешению. СССР же не возьмет на себя инициативу в этом вопросе. Шуленбург боится, что разрешение Бессарабского вопроса Советским Союзом в настоящий момент может создать хаос в Румынии, а Германии сейчас дозарезу нужны нефть и другие продукты, получаемые из Румынии».
Посол пытался уговорить собеседника отсрочить решительные действия, пока он не проконсультируется с Берлином (надо понимать: союзники все-таки!). «Просьбу Шуленбурга тов. Молотов обещал сообщить Советскому правительству, но предупредил, что Советское правительство считает этот вопрос чрезывчайно срочным. Я рассчитываю, сказал в заключение тов. Молотов, что Германия в соответствии с договором не будет мешать Советскому Союзу в разрешении этого вопроса, а будет оказывать поддержку, понятно, в пределах соглашения».
