Мацуока к ним не относился. Он сам всю жизнь хотел быть лидером, пожалуй, даже диктатором, по-своему восхищаясь и Гитлером, и Сталиным, и Рузвельтом (которого называл «американским фашистом»), но не стремясь слепо подражать им. В противоположность Коноэ, он был типичным парвеню по происхождению, юность провел в Америке, где окончил Орегонский университет, сам зарабатывая на это деньги, а затем был принят на службу в МИД Японии, не имея полученного на родине высшего образования (уникальный, полагаю, случай). Мацуока гордился своей «искренностью» и раскованностью, но мало кто из японских политиков и дипломатов находился под таким сильным влиянием собственных минутных настроений, капризов и привычек, как он. Поэтому нарисованный советскими авторами зловещий образ коварного интригана, учитывающего все факторы и четко просчитывавшего ситуацию на много ходов вперед («Суд в Токио» Л.Н. Смирнова и Е.Б. Зайцева), является таким же преувеличением, как и образ искреннего романтика-идеалиста, который можно встретить в апологетических сочинениях японских мемуаристов из числа друзей или бывших подчиненных (Т. Касэ, Ё. Сайто, С. Хасэгава). Третьим же он казался просто безответственным психопатом, давая достаточно оснований для подобной оценки.
Определяющей чертой характера Мацуока надо признать его поистине маниакальное славолюбие и стремление к личным триумфам, о последствиях которых он не всегда задумывался. «Мацуока был гений, динамичный и сумасбродный, – писал после войны его бывший помошник Касэ. – Его мысль работала быстро, как молния… Но он часто противоречил самому себе. Для него… последовательность была уделом посредственностей».
[587] Оснований называть Мацуока «гением» я не вижу, но приведу наблюдение того же Толанда: «Для японцев человек, лишенный противоречий, не заслуживает уважения; он всего лишь простак. Чем больше противоречий в человеке, тем он глубже. Чем больше он борется с собой, тем богаче его существование». Однако в политике, да еще в критические минуты, это вовсе не обязательно является достоинством.
Мацуока и Коноэ были знакомы еще по Парижской мирной конференции 1919 г., но отношения их никогда не были особенно близкими. Выбор Мацуока в качестве министра иностранных дел диктовался многими обстоятельствами, а не только личной волей премьера. Остановившись на его кандидатуре, Коноэ – мастер компромиссов – хотел угодить всем. Назначая Мацуока на один из ключевых постов, принц видел в нем не только влиятельного единомышленника, но, надо полагать, и потенциального преемника. Не будем считать Коноэ совсем уж идеалистом: он понимал, с кем имеет дело, за власть особо не держался и в борьбе за нее активно не участвовал. Считал ли потомок Фудзивара, что она просто принадлежит ему по праву рождения? По крайней мере, именно так полагали – и не стеснялись говорить вслух – многие его современники в самой Японии.
Увлекавшийся в молодости социализмом, аристократ и эстет Коноэ откровенно не любил коммунистов, ни японских, ни иностранных, и побаивался России, хотя и не разделял крайне антирусских взглядов своего отца Ацумаро, скончавшегося накануне русско-японской войны, когда его, несмотря на молодость, уже прочили в премьеры. Коноэ-младший, баловень судьбы, фантазер и романтик, понимал, что без – как минимум – благожелательного нейтралитета Москвы Японии никаких глобальных планов не реализовать. Мацуока же относился к России куда более странно, агитируя то за союз с ней, то за войну – в обоих случаях с неподдельной искренностью. Впрочем, в те годы карта мира менялась едва ли не ежедневно, в том числе при непосредственном участии Сталина. Так что за ней порой были не в силах уследить ни меланхолик Коноэ, ни пассионарий Мацуока.
Японец в Кремле
Того Сигэнори стал японским послом в Москве осенью 1938 г., когда министр Угаки перед отставкой устроил очередную перетасовку козырных карт в министерстве. Однако на этот раз все оказались довольны, особенно Того, сменивший нацистскую столицу на большевистскую. В Берлине ему сильно отравлял жизнь военный атташе генерал Осима, привыкший вершить Большую Политику без оглядки на дипломатов. В Москве такого Осима не было, но было не самое легкое, мягко говоря, наследство, оставленное предыдущим послом Сигэмицу, атлантистом и русофобом, при котором разгорелся конфликт на озере Хасан. «Я выехал из Берлина в Москву 27 октября, – вспоминал Того в конце жизни в камере тюрьмы Сугамо, – чувствуя себя человеком, который, завидев первые всполохи пламени, спешит спастись от пожара».
[588]
Того давно занимался советскими делами и был убежден в необходимости скорейшей нормализации двусторонних отношений. Как настоящий карьерный дипломат «старой школы», он считал главной задачей внешней политики избегать участия в новых вооруженных конфликтах, тем более что «Китайский инцидент», несмотря на несомненные успехи Квантунской армии, загнавшей Чан Кайши в далекий Чунцин, оставался «больным местом» Японии. Назначение в Москву соответствовало как настроениям, так и карьерным амбициям Того, потому что пост посла в СССР (ранее – в России) считался в японском МИД одним из самых важных и рассматривался как ступенька к креслу министра, о котором втайне мечтал, наверно, любой дипломат. Восемь министров иностранных дел – Эномото, Ниси, Мотоно, Утида, Хирота, Сигэмицу, Того, Сато – прошли через этот пост, еще два – Мацуока и Асида – служили в России на менее значительных должностях; Хирота и Асида позднее стали премьерами, а Утида исполнял его обязанности в «междуцарствие» сентября 1923 г. после смерти Като Томосабуро.
В Москве нового посла ждал старый нарком – неуклонно терявший власть, но по-прежнему жесткий, неуступчивый и многословный Литвинов, при котором отношения с Японией были испорчены до крайности. Того начал с возобновления переговоров о заключении рыболовной конвенции, более всего походивших на «сказку про белого бычка» (в данном случае лучше подходит другое разговорное выражение с тем же смыслом: «Опять за рыбу деньги!»). «Ни на одних из моих дипломатических переговоров мне не приходилось так много спорить, как в тот раз, – вспоминал Того. – Каждая беседа с Литвиновым продолжалась четыре-пять часов, и часто я сильно уставал от его пустословия. Однако как сообщила мне жена, Литвинов сказал ей, что его удивляет моя разговорчивость». Когда соглашение было подписано, Арита прислал изумленному Того специальное поздравление. Отметила это событие и японская пресса. В общем, сработал старый, до боли знакомый принцип: Коминтерн Коминтерном, а рыба рыбой.
Замена Литвинова Молотовым встревожила весь дипломатический корпус. «По всем признакам стало очевидным, что завершение переговоров столкнется с огромными трудностями… Молотов лично уделял так много внимания переговорам даже о мало-мальски важных вопросах <совсем уж неважными занимался его новый заместитель С.А. Лозовский. – В.М.>, что мне становилось неловко беспокоить столь занятого человека тривиальными делами. В то же время меня поражала его прекрасная осведомленность о них. Более того, в отличие от условий, существовавших при Литвинове, необходимости в затяжных спорах не возникало, и переговоры проходили довольно гладко». Тут, положим, Того несколько «лакирует» картину, ибо «переговорщиком» Молотов был жестким, но, по сравнению со своим предшественником, обладал если не большей свободой в принятии решений, то, по крайней мере, возможностью в случае необходимости немедленно сноситься со Сталиным и получать его ответ на тот или иной вопрос.
