19 марта 1937 года в 2 часа ночи, когда Масальского конвоировали из следственной комнаты в тюремную камеру, он оттолкнул своих конвоиров (ими были начальник СПО УГБ УНКВД Осинин-Винницкий и помощник начальника ТО УГБ УНКВД И.И. Шашкин) и бросился к лестнице. Подбежав к ней, арестант попытался покончить жизнь самоубийством, сбросившись в лестничный пролет. Но его успели подхватить и, применив физическую силу, оттащили от пролета и увели в камеру. Через три дня Масальский совершает еще одну попытку самоубийства — пытается повеситься в тюремной камере
[182].
Арест, мучительные допросы, пребывание в одиночке, суицидальное настроение — все это спровоцировало у Масальского резкое ухудшение здоровья. Тюремные врачи констатировали у чекиста воспаление нижней доли правого легкого, с резким падением сердечной деятельности. 25 марта 1937 года в полусознательном состоянии Масальского доставили в больницу Ростовской тюрьмы УНКВД, где спустя сутки, не приходя в сознание, он скончался
[183].
Стойко держались на допросах арестованные чекисты Е.Н. Баланюк и Д.И. Шаповалов. Их также обвинили в причастности к антисоветской организации, к ее боевой террористической группе, готовившей теракт против Сталина. Баланюк и Шаповалов якобы требовали от своих подчиненных «выполнения вредительской директивы Рудя о предоставлении всех имеющихся материалов на членов партии (компрометирующего характера) руководителям партийных органов, вплоть до особо секретных материалов». Шаповалова к тому же «записали» в японские шпионы, он якобы «…был лично связан с японским разведчиком Курода, способствовал его шпионской работе, расконспирировал перед ним сотрудницу НКВД Скрипникову, чем помог ее вербовке для шпионажа в пользу Японии»
[184].
К Баланюку, Жемчужникову, Шаповалову, Финкелю и другим арестованным чекистам применяли самые жесткие методы допроса. Таковым, к примеру, стало лишение сна. Как показывал в дальнейшем один из подследственных, прошедших люшковский «конвейер»: «Приходилось из всех сил бороться с собой, чтобы не пойти на соблазн… дать любое показание». Особо упрямых переводили в карцер своеобразного типа — так называемый «клоповник». В камере стоял дубовый, окованный железом сундук, вмурованный в цементный пол и в стену, закрытый на огромный замок. Каждый вечер надзиратель высыпал в сундук очередную порцию клопов, а так как крышка сундука закрывалась неплотно, в стенках были щели, клопы выползали и «…набрасывались на человека, когда он заснет»
[185]. Ложиться на пол было строжайше запрещено, спать разрешалось только на сундуке.
Освещение в таком «карцере» также было специальным, затененный свет не позволял сражаться с паразитами. Клопов было так много, что стоило провести по стенке камеры рукой и придавить ее, как рука и стена становились мокрыми от крови. Находящихся без пищи арестантов медленно заедали клопы. Как вспоминал П.К. Луговой, сидевший в таком «карцере», клопы через голенища сапог проникали в брюки, через ворот лезли под рубашку, и за короткое время вся одежда превращалась в кровавое полотно. Несколько суток в таком «клоповнике», и тело арестованного «…покрывалось кровавыми струпьями, и человек становился сплошным струпом»
[186]. Держали там не больше недели, но и этого времени хватало, чтобы арестант начал давать нужные показания.
Порученец Рудя Н.З. Финкель провел в карцере около 20 с лишним суток. Правда, это был не «клоповник», а новая «задумка» Люшкова и его подручных — в камере на цементном полу на вершок стояла вода. После почти трехнедельного сидения в нечеловеческих условиях спина Финкеля представляла собой сплошную язву, чирьи сидели так густо, что «…соприкасались стенками»
[187]. Не выдержав мучений, он оклеветал своего бывшего начальника, в чем позже сознался другим арестованным чекистам.
Шаповалов на предварительном следствии виновным себя не признал, заявив, что «ни к какой антисоветской организации он не принадлежит». Ему вторил и Баланюк. В своем последнем слове на суде он заявил, что на протяжении 17 лет честно работал в органах НКВД, является жертвой вражеской клеветы, врагом народа быть не мог, так как всегда твердо стоял на большевистских позициях и просил суд вынести справедливый приговор
[188]. Судьи вынесли «справедливый» приговор — 11 июня 1937 года расстреляли Баланюка, 14 ноября 1937 года — Шаповалова.
На допросах «активно работали» не только прибывшие с Люшковым Каган, Осинин-Винницкий, но и сотрудники, работавшие в краевом Управлении еще при Руде. Таким был помощник начальника 4-го отдела УГБ УНКВД старший лейтенант ГБ И.В. Григорьев. Он нередко грозил своим подследственным: «Все равно не отмолчишься. Заставим говорить. Ты в наших руках… Не будешь говорить, перебьем руки. Заживут руки, — перебьем ноги. Ноги заживут, — перебьем ребра. Кровью ссать и срать будешь! В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти. Вот тогда убьем. Составим акт, что издох, и выкинем в яму»
[189].
Деяния «варягов» в лице Люшкова, Кагана, Осинина-Винницкого вызвали сопротивление со стороны отдельных сотрудников краевого УНКВД. Так, особоуполномоченный УНКВД Ш.А. Илистанов попытался возбудить уголовное дело против начальника 4-го отдела УГБ УНКВД Осинина-Винницкого и заместителя начальника 1-го отделения 4-го отдела УГБ УНКВД А.П. Малахова. Он стал собирать разнообразные материалы «о злоупотреблениях служебным положением и связях с подозрительными контрреволюционными элементами» этих чекистов. Как заявлял в дальнейшем один из помощников Илистанова: «По характеру переписка была серьезная — о связях с контрреволюционным троцкистским элементом». Правда, довести дело до конца особоуполномоченному не дали. Илистанов был арестован по обвинению «…в участии троцкистско-зиновьевской террористической организации»
[190].
Помимо желания выслужиться перед новым наркомом, существовало еще одно обстоятельство, заставившее Люшкова торопливо выискивать «врагов» среди местных чекистов и партработников: на феврапьско-мартовском пленуме 1937 года как «пособник троцкистов» был разоблачен бывший начальник Люшкова по СПО ГУГБ НКВД СССР Г.А. Молчанов. Люшкова, проработавшего бок о бок с Молчановым в течение пяти лет, при желании тоже можно было бы обвинить по меньшей мере в «политической слепоте и идиотской болезни беспечности». Несмотря на симпатии Ежова, Люшков чувствовал двусмысленность своего положения и, взяв на себя роль ревностного исполнителя политики разоблачения и репрессий, стремился приобрести определенный «иммунитет» к обвинениям в связях с «людьми Ягоды». Случай с Молчановым стал одним из рискованных поворотов карьеры, в которых Люшкову будет удаваться опередить на один-два шага приближающуюся гибель…
