– Так, любимая, так! Двигайся навстречу. Ты моя необъезженная и молодая кобылица, я твой хозяин и я покоряю тебя. Я покрываю тебя, юная весталка, как покрывают жеребцы своих кобылиц.
Боль стала много тише, ей захотелось, чтобы он входил в нее сильнее. Его пальцы впивались в ее хрупкие плечи, надавливали, чтобы притянуть ближе. Она стонала и сама с силой отдавалась его напору. Он ликовал. Через несколько минут они оба испытали сильнейший оргазм, потрясший обоих. И он вливал и вливал свое семя в ее раскрытый задний бутон. Она в это время кричала и стонала, пальцы до побеления сжимали уголки одеяла. Горячий жгут, свернувший в тугой узел все ее естество, распрямился и острой молнией ударял и ударял в пах и еще какие-то внутренние части горящих огнем чресл. Потом они долго лежали без чувств.
Первой в себя пришла Людочка.
– Мне нужно… в уборную.
– Иди, там приготовлена ванна. Вода, возможно, остыла, но ты все равно ополоснись. Утром там был почти кипяток.
Через некоторое время она вернулась, влажная и душистая, и тихо легла рядом.
– Вот я и лишил тебя девственности. Пока только наполовину… Но я так давно этого хотел. Тебе понравилось?
– Мне было больно…
– Я знаю. А потом?
– Потом, да, – она смущенно отвернулась.
– Я сегодня буду долго тебя мучить… Кормить, купать и снова любить.
– Но?
– Молчи…
Обед им привезли из ресторана. Людмила почти не вставала с постели. Краевский был неуемен. В нем словно бы проснулся жадный зверь. До ночи он сблизился с ней еще три раза. Людочка задыхалась от горячего вожделения, охватившего все ее тело. Теперь она почти не чувствовала боли.
– О, боже. Как славно ты принимаешь его. Я знал, я знал! Это – особенности твоей анатомии. У многих женщин анус не менее восхитителен, чем вагина. Даже когда, спустя время, я буду входить в обе твои дырочки, то мы все равно, очень часто, будем любить друг друга именно так – по-гречески, – шептал он. – А иногда во время одного акта я буду входить попеременно туда и туда… Слышишь? Ты слышишь меня: туда и туда…
– Да, – отвечала она, закатывая глаза от истомы.
Сон пришел далеко за полночь. Спустя пару часов он снова разбудил ее.
– Мила, проснись! Я хочу снова. Но на этот раз встань на колени, прямо на пол.
– Ну-уу-уу… Я хочу спать…
– А я хочу тебя е**ть!
– Не надо!
– Становись! На колени! Приподними попку…
И тут неожиданно он шлепнул ее по упругой ягодице. Она вскрикнула. Посыпался град шлепков.
– Зачем?! – вскрикнула она.
– Я хочу наказать тебя за твое непослушание.
– Но я же слушаюсь.
– Ты должна с большей готовностью соглашаться на то, что я тебе предлагаю. Вернее, я приказываю. Расценивай все мои просьбы, как приказы…
То, что он говорил, казалось ей возмутительным. Но отчего-то эта строгость, власть и контроль, именно это, и возбуждало в ней безудержную волну похоти.
– Смотри, как твоя попка любит это наказание. Ты снова готова… Я обожаю тебя. И очень скоро я познакомлю тебя с несколькими плетками и даже тисками… У меня еще много игрушек в потайном сейфе. И все они будут к твоим услугам. У меня даже есть небольшой, но мягкий ошейник. Однажды я застегну его на твоей шейке и буду дергать всякий раз, чтобы ты всегда знала одно: ТЫ МОЯ!
Он снова вошел в нее. И двигался еще сильнее. Они оба стонали от острого, сводящего с ума наслаждения. А после она упала животом на ковер, почти без чувств. Он опустился рядом. И сон охватил обоих – мгновенно, словно их головы обвели мертвой рукой.
Проснулись они от холода – утренняя свежесть наполнила комнату – за окном брезжил новый рассвет. Краевский взял Людочку на руки и отнес в кровать.
На следующий день, с утра, по настоянию графа, они поехали в салон к мадам Колетт.
– И не спорь со мной. Тебе снова нужен туалет твоей маленькой раковины и ножек. Мы будем ездить туда каждую неделю. И к Нойману каждую неделю.
– Нет! Только не к Нойману! Пожалуйста!
– Мила, я понимаю, что эти визиты доставляют тебе некий дискомфорт, но все же… Они необходимы. Этого требуют правила элементарной гигиены. Ты должна быть вся чистая – снаружи и внутри… А потому, не спорь со мной.
К собственному удивлению, Людочка не чувствовала себя слишком скованно у Колетт. Конечно, ей было неприятно пребывание в этом странном заведении.
«Что же, раз этого хочет он, я не должна противиться…» – рассуждала она.
На этот раз ей снова завили красивые локоны и уложили их в небольшую прическу.
Когда она подошла к длинному зеркалу, то почти не узнала сама себя.
– Маньифик! – проворковала вульгарно накрашенная Колетт, услужливо заглядывая в глаза графу насурьмленными очами. – Ваша дама день ото дня становится все краше…
Краевский молча кивнул.
Потом Людмилу пригласили в кабинет к Хатидже. Она снова была внутренне удивлена собственной реакцией. Ранее ей казалось, что теперь, зная о том, что Хатидже на самом деле кастрированный мужчина, она не сможет более раздеться перед этим странным существом в женском платье. Но придя в комнату к мастеру, Людмила, напротив, почувствовала острое желание не только обнажиться перед евнухом, но ей почему-то захотелось, чтобы он смотрел на нее более пристально. Она чувствовала острую смесь любопытства, вожделения и даже наслаждения от мягких и прохладных касаний распаренных пальцев старого евнуха. Ей хотелось еще шире раздвинуть перед ним ноги. А когда легкая, словно птичье перо, острая сталь лезвий порхала по ее выпуклому лобку и припухшим губам, девственная раковина исторгала поток скользкой влаги, которая переливалась в свете ярких ламп.
«Ах ты, похотливая сучка! – думал про себя граф, сидя в потаенной комнате. – Сегодня я вы* бу тебя так, что ты не сможешь ходить! Но сначала я накажу тебя…»
Оптика Швабе отлично позволяла видеть все детали пикантного дамского туалета. Да, он видел, как Людочка периодически закатывала глаза. Как сбивалось ее дыхание, и темнели зрачки карих глаз. Как она закидывала назад голову с тяжелыми локонами новой высокой прически, делавшей ее похожей на римскую красавицу. Как напрягались ее длинные ноги, силясь раздвинуться шире, как ее розовый анус дрожал и судорожно сжимался от манипуляций Хатидже.
Девушка непроизвольно или от страха быть порезанной напрягала бедра и тянула носки узеньких стоп, но металлическая конструкция желобов хитроумного кресла не давала ей это сделать. Она закусывала нижнюю губу. Ее соски темнели и становились плотными, а светлый лоб покрывался легкой испариной.
Казалось, что Хатидже совсем не интересны все ее душевные и телесные страдания. Он подчеркнуто бесстрастно делал свою работу.
