Стоило больших усилий, чтобы не разрыдаться…»
Александр Михайлович Рембелинский
Офицер Гвардейского экипажа, участник сражений Крымской войны. Присутствовал при публичной казни Николая Ишутина в 1866 году, оставив об этом весьма примечательные воспоминания, впервые опубликованные в сборнике «Русский архив» в 1910 году.
«Спустя некоторое время после казни Каракозова предстояла казнь чрез повешение над главным, если не единственным, его сообщником, Ишутиным.
Покойный брат мой, служивший в то время в канцелярии государственного совета, имел случай видеть собственноручную резолюцию государя, которой даровалась Ишутину жизнь с заменою смертной казни пожизненной каторгой. Но милость эта должна была быть облечена тайной и объявлена приговоренному лишь в самый последний момент, на эшафоте. Имея это в виду, мы с братом решили отправиться посмотреть на эту симуляцию казни. Она была назначена в 6 час. утра на Смоленском поле; вследствие этого, заказав извозчика с вечера, мы выехали из дома очень рано, часа в 4, едва стало рассветать; дело происходило весной.
Несмотря на столь ранний час, на пути нашем от Миллионной до Смоленского поля, и в особенности на Васильевском острове, на улицах было большое движение; множество народа всякого звания стремилось к месту казни. Мальчишки и взрослые тащили скамейки, табуреты, лестницы, очевидно, для лучшего лицезрения, как это делается во время майских парадов на Марсовом поле и при других торжественных зрелищах. К удивлению нашему, нас обогнало немало экипажей с элегантными, в весенних туалетах, дамами; они весело щебетали и оживленно разговаривали, очевидно, предвкушая сенсационное зрелище, поднявшее их столь рано, в необычный для них час.
На Смоленском поле собрались громадные толпы. Посредине возвышается эшафот, деревянный помост, на нем перекладина, скамейка, болтается веревка.
Через несколько минут толпа заволновалась, послышались крики: «Везут! Везут!» Толпа бросилась в сторону приближающегося кортежа. Шествие открывал полуэскадрон конных жандармов, за ним следовала так называемая позорная колесница, попросту телега, запряженная парою лошадей, на телеге поперечная высокая скамейка, а на скамейке, спиною к лошадям, маленький приземистый человек с скрученными назад руками, на груди этого человечка широкая черная доска, а на доске написано мелом слово «Цареубийца». По бокам и сзади отряд пехоты, с примкнутыми, играющими на солнце штыками. Казалось странным такое внушительное развитие военной силы для сопровождения такого мизерного на вид, да и по существу, ничтожного человечка.
С приближением кортежа толпа стала тесниться к эшафоту; невольно подались и мы с братом; откуда-то из толпы вынырнул мальчишка и стал нам предлагать скамейку, чтоб лучше видеть. Мы стали шутя торговаться. Мальчишка безбожно запрашивал; сошлись на 75 коп. с брата. Своеобразный промышленник потребовал деньги вперед; брат, платя ему, шутя сказал: «А что если не повесят?» — «Как не повесят, будьте спокойны, видите, все готово», — отвечал тот, кивая на эшафот. — «Ну, то-то, смотри, — шутил брат, — деньги назад потребуем». — «Не сумлевайтесь!»
Между тем трагическое представление развивалось. Ишутина ввели на эшафот, на котором показался здоровенный палач в красной рубахе, своим внушительным видом и размерами совершенно уничтожавший скорчившегося осужденного. Прокурор стал читать длинный многословный приговор; минуты этого чтения тянулись невыразимо долго, а что должен был чувствовать в течение их несчастный осужденный? Взошел старенький священник в черной рясе, стал шептаться на ухо с осужденным, поднес к его губам Евангелие и крест. Затем на его месте появился палач, на осужденного надели белый длинный балахон, скрутили назад руки, напялили на голову белый колпак, на шею надели петлю… Мы с братом переглянулись, сердце забилось у меня в груди… «Да что же это? Я сам, однако, видел», — прошептал смущенный брат. Но в это время в ближних к эшафоту рядах произошло движение, показался фельдъегерь и передал бумагу распоряжавшемуся церемонией. Осужденный был высочайше помилован. Раздались вздохи облегчения, ахи, охи и причитания нескольких старух, некоторые заплакали… Вдруг непосредственно около нашей скамейки шорох, кто-то протискивается сквозь толпу и стремительно бежит по диагонали поля, только пятки сверкают. Догадавшись, в чем дело, мы с братом шутя кричим ему вслед: «Стой, стой, деньги назад!» — но его и след простыл. Близстоящие гогочут.
Передавая в точности этот эпизод из моих воспоминаний, я воздерживаюсь от всяких комментариев, предоставляя специалистам развивать современный больной вопрос: нужна ли смертная казнь, достигает ли она своей цели, каково ее действие, должна ли она быть сохранена, или подлежит отмене?»
Виктор Петрович Буренин (1841–1926)
В ряду воспоминаний о петербургских казнях особенное место занимает стихотворение В.П. Буренина «Гражданская казнь Н.Г. Чернышевского». Автор его в 1860-е годы был известным литератором и публицистом либерального лагеря, однако позже перешел в стан консерваторов, что сказалось и на его общественной репутации. На казни Чернышевского автор присутствовал лично. Его стихотворение, написанное в 1864 году, было опубликовано лишь в 1920-м.
Это было печальное утро: туман
Над столицей свой саван гробовый
Распростер, с неба дождь, будто слезы, лился,
Веял холод повсюду суровый…
Я на площадь пришел… Там толпа собралась,
Эшафот поднимался там черный:
Три ступени, дощатый помост и на нем
Столб с тяжелою цепью позорный.
В строй сомкнувшись, солдаты стояли кругом,
Палачи на помосте гуляли,
И жандармы задами своих лошадей
С наглым видом толпу оттесняли.
Отделения Третьего мерзостный штаб
Тут же был — и с султанами кепи
Любовались с злорадством жестоким, когда
Укрепляли железные цепи…
Небо было темно, ветер жалобно выл…
Час за часом тянулся уныло…
Сердце было мучительной пыткой полно
И тоской ожидания ныло…
Раздался стук колес… Загремел барабан,
И карета подъехала… Вышел
Из нее человек — и его на помост
Палачи повели… Я не слышал
Вздохов скорби в толпе: каждый в сердце таил
Муки сердца… но взоры сверкали
Скорбным гневом… Он шел мимо нас, и пред ним
Все мы головы низко склоняли.
Бледен лик его был, но смотрел, как всегда,
Он с иронией горькой… Своими
Палачами он был окружен, но в тот миг
Не они — он смеялся над ними…
Но когда, приговор прочитавши, к столбу
Притянули ему цепью руки
И с открытым челом он стоял под дождем
С бледным ликом, исполненным муки, —
О, тогда вздохи скорби толпа не могла
Превозмочь… и у женщин катились
Слезы, горькие слезы из глаз,
И сердца наши злобою бились…
Палачи! Как Христа, приковали его
У столба казни цепью позорной,
Приковали за то, что к свободе он звал,
Что насилья был враг он упорный!..
Всеволод Владимирович Крестовский (1840–1895)
