Закончив давать указания, Кусакабэ вдруг с тревогой воззрился на Миюки:
– Готова ли ты, онна, исполнить все, что я сказал?
– Ну да.
Она тоже глядела на него неотрывно. Не понимая его настойчивости. Чего же он боялся? Ведь пройтись по залу дело не хитрое, даже минуя всех этих дам, таких неповоротливых в своих чересчур громоздких нарядах.
Будучи никем и к тому же никого здесь не зная, Миюки проскользнет мимо собравшихся так, что ее не заметят, и ряды всех этих томных дам снова сомкнутся за нею, как воды за кормой рассекшей их лодки.
И Миюки отпрянула от перегородки, о которую опиралась.
Не успела она сделать и двух-трех шагов, как Кусакабэ заметил, что с правой стороны подолы ее шелкового дзюни-хитоэ, обращенные к жаровне, казались невесомыми и воздушными, тогда как с левой, откуда их обдувало холодным ветром через открытое окно, все двенадцать слоев ткани выглядели грузными и жесткими.
Стало быть, подумал он, исходящие от нее тонкие ароматы будут ощущаться более отчетливо с той стороны ее тела, где воздух, нагревшийся от жаровни и ставший более легким и летучим, будет свободнее гулять между шелковыми слоями пышного облачения.
Трон, на котором восседал император, располагался слева от Миюки, то есть там, откуда веяло холодом, – Кусакабэ решительно подтолкнул ее сзади, направляя в нужную сторону. Повинуясь его требовательному жесту, она двинулась вперед легкой скользящей поступью по направлению к синеватым дымным струям, поднимавшимся над курильницей с раскаленными угольками, на которые Нагуса бережно выкладывал крупинки благовоний, предварительно растерев их и смешав руками.
Стараясь не стучать своими гэта, Миюки продвигалась так осторожно, что благородные дамы замечали ее, лишь когда она уже возвышалась над ними в прямом смысле слова: чтобы их обойти, не отклоняясь в сторону, ей приходилось буквально накрывать каждую своими одеждами, проводя по ней всеми двенадцатью слоями шелка и как бы старательно огибая в замедленном скольжении каждый контур ее фигуры, каждую округлость и впадинку на ее теле и лице.
Ощутив небрежно-ласковое, благоуханное прикосновение туник ее дзюни-хитоэ, дамы-бабочки пускались в неистощимые обсуждения причудливых ароматов, которые только что вдыхали. Им и в голову не приходило, что те исходили от Миюки: глубоко проникнувшись историей, пригрезившейся Нидзё Тэнно, привыкшие ни в коем случае не подвергать сомнению фантазии императора, они подумали, будто благодаря благовониям, воскуренным управителем Службы садов и заводей, вдохнули ароматный след призрачной девы, перебегающей из тумана в туман.
Что же касается материальной действительности, показавшейся им унизительной при виде лица, случайно промелькнувшего меж платьев Миюки, то, по их разумению, ее чуждый образ, если его можно было назвать таковым, просто возник сам собой среди чрезмерного числа гостей, оказавшихся в весьма ограниченном пространстве Небесного Зала Павильона Чистоты и Свежести.
Словом, они попридержали колкости в адрес Миюки, потому как вполне могло статься, что эта незнакомка, только-только объявившаяся в Хэйан-кё и еще никому не успевшая попасться на глаза ни в Чайном Саду, ни в Зале Женских Танцев, ни в Службе нарядов или в Обители Печного Божества, была одной из тех скромных покладистых милашек, которых корейские и китайские посланники дарили императору Японии, когда тому наскучивали всякие бойцовые рыбки, бакланы-рыболовы или дрозды-пересмешники; а посему ни одной живой душе не пристало принижать достоинства дара, предназначенного для Нидзё Тэнно.
– Сколько же неожиданных ароматов тянется шлейфом за девой, про которую нам поведал Его величество! – проговорила одна из первых бабочек, коих едва коснулась Миюки. – Впрочем, призрак ее был столь мимолетен, что я едва-едва уловила, хотя я могу и ошибаться, благоухание леса, лесной тропинки и мхов, омытых проливным дождем.
– А еще сырого навоза – от него случается резь в глазах, – подхватила другая бабочка, почти вся в оранжевом.
– Но ведь резь в глазах случается скорее от сухого навоза, не так ли? – возразила престарелая бабочка, чей наряд состоял из многослойного шелка всех оттенков синего.
– Определенно, от призрачной девы веет скорее морским угрем, нежели бараном. И это наводит меня на мысль, что туман, из которого она возникла, перед тем как перепорхнуть через мост-полумесяц, не китайский, а корейский. К тому же я давно заметила – все китайское больше пахнем овчиной, потому как овец и баранов у них там хоть отбавляй: и шага нельзя ступить – непременно наткнешься на барана.
– А по мне, – прошептала бабочка, сияющая изумрудно-бирюзовым отливом, – так от нее исходит какой-то омерзительно-тошнотворный душок, да-да, мне показалось, что от нее несет рвотой, – до того я не переношу эту вонь; к тому же так воняет донная тина, та, что гниет на дне реки. И тут я подумала: что, если Его величеству на самом деле пригрезилась не дева, а каппа?
– Его величеству ни за что не привиделась бы эдакая отвратительная речная тварь!
– Иные создания, бывает, ускользают от своего создателя, – проговорила дама-бабочка с лимонно-желтым отливом. – Теперь, принюхавшись к ней, я, признаться, не могу сказать наверное, что дева была воплощением изящества и чистоты, которыми наделил ее император в своих грезах. Потому что, как мне показалось… в общем, почудилось… от нее слегка веяло мочой, разве нет?
– Во всяком случае, первые воскурения ярче всего выражают правду жизни.
– И смерти, как от той заразы, что некоторые приносят на себе, когда возвращаются из Торибэно.
Напоминание о погребальном месте на склоне холма, где покойников бросали на растерзание псам, положило конец болтовне – теперь слышалось только дробное постукивание гэта Миюки по деревянному полу да легкое потрескивание благовоний в курильнице.
Не прислушиваясь к замечаниям в свой адрес и полагая, что они относятся к призраку из императорских грез, Миюки прокладывала себе дорогу сквозь зал, переступая через коленопреклоненных дам, шепча налево и направо сицуреи симасу, сицуреи симасу – извинение, которому научил ее Кусакабэ на случай, если она ненароком позволит себе выказать неучтивость в отношении кого бы то ни было.
Между тем Нагуса не сводил с нее глаз, продолжая крошить благовония.
Завидев, как она приближается к помосту, где возвышался трон, он подал ей знак никуда не уходить, а проскользнуть мимо императора настолько близко, насколько позволяли правила благопристойности.
Но в то самое мгновение, когда она уже было ступила под балдахин, куда тянулись струйки дыма, направляемые утивой, жестким опахалом, которым усиленно размахивал управитель Службы садов и заводей, камергер выставил вперед ногу – она попала под дзюни-хитоэ Миюки, зацепила ее за лодыжку, и молодая женщина неизящно упала прямо к ногам императора.
Сбитая с толку, смущенная, Миюки хотела тут же встать, но, запутавшись в громоздких, пышных платьях, она так и осталась лежать и только нелепо болтала ногами, точно черепаха, перевернутая на спину мальчишками-сорванцами.
